Немногим более подробно окончание: при попытке задержания он ранил полицейского и скрылся. Задержали на следующий день. Куда ранил, как скрылся, где задержали, не сообщается, зато после этого следователь на двадцати страницах приводит результаты всех экспертиз: от дактилоскопической и баллистической до психиатрической. Я не стал копаться в остальных, открыв сразу психиатрическую.

Профессора́ тоже «порадовали»: в одном коротком абзаце умещались диагноз, симптоматика психоза и короткая заметка о перенесенной в детстве травме головы. В общем, кроме того, что парень страдает параноидальной шизофренией эпизодического типа, я не узнал абсолютно ничего. Паралогическая расшифровка русских пословиц не в счёт – паралогическое мышление характерно для большей части моих больных.

Переворачивая страницы, я всё больше и больше испытывал недоумение: больше половины документа занимала развернутая биография. Детский сад, школа, бесчисленные секции, показания друзей в формате интервью, тонны положительных характеристик… Такое невозможно собрать в рамках уголовного дела. У меня складывалось ощущение, что кто-то намеренно издевается надо мной.

Когда я дошёл до части, где было написано, что на момент задержания Виктор учился на втором курсе режиссерского факультета, на кафедре теории драматургии, мои брови были готовы сорваться в гиперпрыжок к Альфе Центавра. Я понимал, что не усну без беседы с ним.

***

– Знаю, что тебе не интересно, но вот результаты тестов.

– В них мало смысла.

Оля бросила на стол тонкую пачку бумаг и грациозно опустилась на стул.

– Как они это делают? – спросила она.

– Что?

– Обманывают СМИЛ.

– Элементарно. Завидую твоему удивлению.

Она вытащила из стопки лист, пробежала по нему глазами – быстро, словно по неожиданному сообщению от человека, от которого сообщение не ожидалось. Потом прищурилась на какую-то фразу и подняла глаза на меня.

– Корнеев. Достоверность полная. По результатам он сбалансированная спокойная личность, флегматик, склонный разве что к нарциссизму. Рекомендованные профессии – писатель, адвокат, библиотекарь, – она вернула бумагу на место, скрестила руки на груди. – Как, блин, такое возможно, учитывая, что он женщину изнасиловал, а сейчас каждый день попадает в навязки за драки и агрессию в отношении медперсонала. С остальными такая же фигня: по результатам они все пай-мальчики.

– Этот опросник устарел лет двадцать назад, – ответил я. – Для того чтобы алгоритм посчитал результаты достоверными, достаточно правильно ответить на вопросы ключа лжи. «Я иногда вру» – да. «Бывает, что мне приходится скрывать от других людей некоторые свои поступки» – да. «Я всегда говорю только правду» – нет. И так далее. А то, как создатели теста замаскировали этот ключ, лично у меня вызывает усмешку. После вопроса «Хочется ли мне иногда причинить вред человеку» стоит вопрос «Я никогда не вру». Только идиот не догадается, как ответить.

– Да, но раньше они не догадывались. Результаты сошли с ума после того, как я вернулась из отпуска. Это тенденция последнего месяца!

Я улыбнулся. Мне были известны причины, но раскрывать их не хотелось.

– Вижу, тебя не слишком это беспокоит, – после паузы сказала она.

– Нет.

Оля одернула юбку, поправила непослушную прядь коротких волос и с вызовом посмотрела на меня.

– Ты слишком мягок для заведующего судебным отделением.

– Просто я реалист. А ты слишком строга для психолога. Ваша братия обычно испытывает большее сочувствие к убогим.

В дверь кабинета тихо постучали. Вошла Ирина Евгеньевна.

– Еще одного привезли. В шестой мест нет, – она неуверенно подошла к столу и положила передо мной папку с историей.

– Корнеева в первую. Новоприбывшего на его место.

Медсестра кивнула и так же медленно, слегка криво, словно по кочкам сквозь туманное болото, вышла.

– Я феминистка, – сказала Оля. – Сочувствовать патриархальным отморозкам будет офигенно неправильно.

– Возможно, – кивнул я.

Она ждала, что я разверну мысль, отвечу контраргументом, но я молчал.

– И всё? «Возможно»? Твоя манера общения – еще больший пережиток патриархата, чем твои пациенты. Ты обчитался Хемингуэя.

– Так и есть.

– Иногда ты просто бесишь.

Я отпил остывший кофе из своей кружки и разорвал бумагу на истории нового пациента. Пробежал глазами первую страницу, отложил в сторону.

– Я никого не оправдываю. И не предлагаю давать им право на ошибку, – сказал я. – Но те, кого мы лечим, склонны к совершению зла больше других. Как ни парадоксально, но их вины в этом только часть. И стигматизация, которой они подвержены больше обычных шизофреников, гибкое сознание и недостаток образования должны вести если не к оправданию, то хотя бы к пониманию причин их поступков.

– Ты считаешь, что диагноз отделяет человека от его поступков? Типа «Ой, это сделал я? Не может быть. Гребаные голоса».

– Я так не считаю, но вообще-то так и есть. Задумайся над тем, что все сидящие здесь не сделали ничего общественно опасного хладнокровно. Каждое невменяемое преступление обусловлено множеством внутренних факторов, толкавших реципиента к своему манифесту. У здоровых людей это называется аффектом и частично принимается и оправдывается обществом. Здесь тот же аффект, только вызванный не оскорблениями реальных людей или, например, долгими истязаниями, а пресловутыми «голосами». Добавь сюда влияние среды – получишь пациента. Это не вечный вопрос про дрожащую тварь и право – это то, что создали мы… общество.

– Ты смешиваешь понятия. Психоз одно – под ним нет воли, «голосовики» же вполне способны отделять бред от действительности. Девяносто процентов твоих больных убийц попали сюда осознанно.

– Возможно, но психоз мог случиться немного ранее или сразу после преступления, – ответил я. – Когда я сказал про манифест, то имел в виду не само преступление, а именно вспышку. Пойми, это изменение сознания на биохимическом уровне.

– Но с голосами-то ты согласен? Что их можно отделять.

– Если ты Джон Нэш.

Я опрокинул остатки кофе себе в горло и попытался сделать взгляд серьезным.

– Проблема в том, что сто из ста наших пациентов не Джоны Нэши. Они неграмотны, жестоки и ведомы. Их любимые телепередачи показывают по РЕН ТВ, они голосуют за президента, зная только его имя, и так же не принимают то, чего не понимают.

– А еще они воруют, грабят, убивают, – фыркнула Оля. – Как и все граждане нашей страны, да?

– Верно, – я улыбнулся. – Жизнь – хищник. Ее когти и клыки в крови. Люди жаждут крови. Все. И я их в этом не виню. Только статистика же тебе известна? Сколько у нас в стране психически больных и сколько из них хоть раз проходили по уголовным статьям? А сколько простых уголовников…

– Ты, блин, сейчас кого защищаешь, знаешь?

– Никого. Мне вообще плевать на людей – с «голосами» или без. Плевать, потому что это самый правильный вариант отношения к реальности, – я достал сигарету, прикурил, затянулся. – Я хотел сказать только, что наши ошибки пропорциональны насыщенности нашей жизни. И любая ошибка меняет ход жизни, заставляет съехать с уютной колеи, поменять приоритеты, сдвинуть свою парадигму. Порой это очень неприятно для нас и для окружающих, порой очень больно… Но жизнь если не ошибка, то состоит из ошибок, мы размазываем их по дороге, по которой идем. Основная задача – не обосраться в пути. Остальное не важно.

Оля странно прищурилась, встала со стула и, оперевшись руками о стол, наклонилась ко мне. Кулон из белого золота в форме журавля повис в районе декольте. Я постарался смотреть ей в глаза.

– Вот именно – тебе плевать, – сказала она. – Твоя философия игнора насущных проблем цивилизации превратила тебя в инфантильного тюфяка. Что случилось? Год назад ты был еще полон энергии…

– Взглянул на всё с точки зрения Вселенной.

– И какая она? Эта точка зрения.