Лада и Лида синхронно оборачиваются назад, откуда, как им показалось, прилетел самолётик. С задней парты улыбается во весь рот, озорно подмигивает и приветливо машет рукой высокий темноволосый парень крепкого сложения. Сёстры неловко ему улыбаются, снова поворачиваются к доске, украдкой глядят на учительницу, которая по-прежнему строчит мелом по гладкой вертикальной поверхности, затем, не сговариваясь, протягивают руки к листку, из которого был сложен самолётик, и переворачивают его на другую сторону .

«Если ты согласишься, когда-нибудь я подарю тебе НЕБО!» – Слова на листочке написаны всё тем же размашистым почерком.

– Ты представляешь, я ему нравлюсь! – говорит Лида на перемене. В её красивых зелёных глазах, точь-в-точь таких же, как у Лады, светится необузданный подростковый восторг. – Он говорил как-то, что хочет стать лётчиком. Представляешь, сестрёнка?! И теперь пишет, что, если я соглашусь с ним погулять, он подарит мне НЕБО! Целое НЕБО! Мне одной! Нет, я не могу себе этого вообразить!

На губах Лиды расцветает мечтательная улыбка.

– А почему ты считаешь, что самолётик со всем его содержимым предназначался тебе? – спрашивает Лада. В её голосе звучат отчётливые нотки ревности. – Между прочим, он приземлился ровнёхонько на середине парты. То есть между нами обеими. И это ещё большой вопрос, к кому из нас двоих обращался наш будущий бравый пилот.

Улыбка на губах Лиды моментально блекнет; в больших зелёных глазах появляется растерянность, которая быстро сменяется нехарактерной для возраста Лиды и Лады глубокой печалью.

Теперь ревновать уже некого. И не к кому.

Лада не курила. Но она невольно потянулась к лежавшей в бардачке пачке сигарет, которую оставлял в машине отец. Взяла одну сигарету, повертела её между пальцами и положила обратно в пачку. Прикуриватель в машине не работал, а у неё всё равно не было ни спичек, ни зажигалки. Впрочем, зажигалка в бардачке имелась, но давным-давно изжила свой срок. Отец почему-то так и не выбросил её и не заменил на новую. Наверное, потому, что зажигалка была едва ли не первым предметом, который непременно имелся в одном из карманов каждого из его пиджаков, каждой куртки, ветровки и рабочего халата.

– Лад… Я летала. – Взгляд Лиды, исполненный непостижимой мечтательной обречённости, был устремлён в одну точку на небе за раскрытой створкой окна. – Летала пусть и на небольшом, но на самом что ни на есть настоящем самолёте. Представляешь?

Лада непонимающе посмотрела на сестру, и та пояснила:

– Извини, я выразилась неверно. Правильнее было бы сказать: «МЫ летали». Стас и я. Только мы вдвоём среди бескрайних небес. Именно там мы стали единым целым. И то, что было после, на земле, явилось органичным продолжением этого непередаваемого небесного волшебства. Я влюбилась в небо, в его необъятные просторы и непостижимую бездонность. Я бы хотела продлить эти неповторимые ощущения навеки, но непременно – чтобы это снова было рядом с моим небесным супругом. Только так и никак иначе. В противном случае исчезло бы всё первозданное очарование и волшебство полёта. Да и в самом полёте попросту не было бы смысла.

Лада округлила глаза и едва не задохнулась от нахлынувшей лавины эмоций, вызванных этим сообщением.

– То есть ты хочешь сказать… – произнесла она в изумлении, понизив голос почти до шёпота.

– Это был главный подарок Стаса ко дню нашего венчания, – пояснила Лида с почти отрешённой торжественностью. – Полёт на самолёте. Только для нас двоих.

Мотор рокочет и рокочет, словно противненько насмехаясь над Ладой, которая по-прежнему продолжает неподвижно сидеть за рулём и тупо глядеть невидящими глазами в беспредельную необозримую даль. Почему она не может сдвинуться с места и покончить со всем этим раз и навсегда? Может, из-за этого хрупкого мальчика с искалеченными глазами и огромной-преогромной чуткой душой, который так поразительно похож и одновременно не похож на своего погибшего брата?

– Я понимаю… Ты очень хотела бы слепить для моего брата эту церковь сама, своими руками. Но ведь ты можешь продолжить работу над ней в любой момент, так?

Лада машинально кивнула, не догадываясь, куда клонит Влад.

– Я никоим образом не хочу вмешиваться в твой творческий процесс, это нечто глубоко личное и сокровенное. Но разреши мне… как бы это сказать… в некотором роде стать катализатором твоих творческих мыслей и идей, если можно так выразиться, – неожиданно предложил Влад, очень серьёзно заглядывая в её глаза. – Словом, мне очень хочется, если ты мне это позволишь, вылепить такую же церковь… для тебя. Тогда ты сможешь детально рассмотреть, как она сделана, и тебе будет проще закончить свою.

– То есть ты предлагаешь… – Глаза Лады расширились от удивления, и одновременно в них отразилось нахлынувшее на неё едва не перевернувшее её сознание какое-то особенное трепетное волнение. – Ты хочешь вылепить такую же церковь для меня? Сделать мне такой подарок?

Влад кивнул и несколько смущённо пояснил:

– Я не могу, к сожалению, отдать тебе ту церковь, которую я уже вылепил. Она предназначена для Стаса. Пока я над ней работал, я абстрагировался от всех иных мыслей и думал только о нём. В этом изделии заключён мой духовный посыл к брату, моё тепло, которым я хотел бы с ним поделиться. Но я чувствую, что вполне способен создать нечто подобное уже с мыслями о тебе. Мне очень хочется, чтобы ты завершила свою работу над Никольской церковью. Я догадываюсь… насколько это для тебя важно.

Как этот милый, обаятельный паренёк выдержал такое чудовищное испытание, которое выпало на его долю? Каким чудом он всё-таки выстоял в этом аду наяву и не сошёл с ума? Теперь ей, Ладе, предстоит пройти через тот же самый кромешный мрак и ужас, который уже более полугода испытывает Влад. Как он живёт с этой чудовищной болью? И как с такой же саднящей, переворачивающей душу болью теперь жить ей?

– Может, тебе что-нибудь принести? Чего-то эдакого… Вкусненького. А?

Лида взглянула на неё затуманенным слезами взором. Как ни странно, предложение сестры оказало благотворное действие. Лида немного успокоилась и, подумав, кивнула:

– У нас есть свежие сливки, сахар и ванилин? – неожиданно спросила она.

Лада пожала плечами:

– Сливки вроде были. Понятия не имею, правда, насколько свежие. Сахар есть. Насчёт ванилина не знаю. Мне кажется, оставалось немного после того, как я в последний раз готовила сладкую выпечку.

– Можно и без него, в конце концов. Но с ним было бы лучше. Можешь сбить всё это до загустения, потом взять мороженое – я видела в морозилке пару пломбиров, когда отлучалась на кухню за бокалами, – подождать, пока оно растает, или нарезать на мелкие кубики, соединить его со сливочной массой, смешать всё это в блендере, постепенно прибавляя к получающейся смеси сок свежевыжатого апельсина, и довести до однородной консистенции?

Лада изумлённо округлила глаза:

– Ну ты даёшь! – живо отозвалась она. – Нет, я, конечно, читала о беременных привередах, которые посылали по ночам своих героических мужей за персиками, а когда те их приносили, дамы сообщали, что на самом деле хотели бы апельсины. Но чтобы настолько!

– Я попросила единственный раз, – сквозь зубы отчеканила Лида. – Первый и последний. Больше не попрошу.

Верно. Больше не попросит. Никогда. Лида больше никогда ни о чём не попросит. Ей уже всё равно, что Лада спустилась бы для неё хоть в адово пекло. А впрочем, она уже там. И гореть ей в этом персональном аду до конца своей никчёмной чёртовой жизни.

Но, если хорошенько подумать, одна просьба Лиды, которую Лада обещала исполнить, всё же оставалась.

– Если со мной что-то случится… когда-нибудь… Можешь пообещать, что позаботишься о моём… о нашем со Стасом ребёнке? Что не оставишь его одного на произвол судьбы?