Винсент подошел, чтобы поздороваться, но мыслитель отвернулся от него.
– Мне показалось, я принял бомжа за философа, но истина где-то здесь. Возможно, бутылка пива придется кстати, чтобы голова не кружилась и ноги ступали в такт.
Он зашел в магазин, двинулся вдоль отрубленных голов коров и свиней, дошел до бутылок, выбрал Дербент, на улице сделал глоток, встал у стены, начал рассматривать прохожих, иногда просто стоять, никуда не глядя, кроме внутреннего убранства своей головы.
– Так я состарюсь, стану печальным дедом, рисующим шедевр за шедевром, танцующим босиком на углях, фехтующим с Рафаэлем, создавшим Ньютона и Толстого.
Мамы вели детей, идущих с раздутыми животами, с большими, пивными, толстыми.
– Хорошо бы сейчас перечитать Капитанскую дочку, заглянуть в модный клуб на пересечении Аткарской и Вольской, сесть на диван, поджав по-турецки ноги, пройтись по проспекту, разглядывая девчат, пожать первому встречному руку, угостить сигаретой, постоять, покурить, выпить бутылку пива, что я сейчас и делаю, не спеша никуда.
По земле катились антоновские яблоки, одно за другим, гуськом. А Винсент стоял, вдыхая воздух легкими, сломанными, как стрела. Ему было празднично и трагично. Пиво кончалось. Машины стояли в пробке. Трамваи наперегонки мчались по рельсам.
– Я одет, как в шубу, в толпу. В моей квартире полно сломанных лыж, приставок, суффиксов, телеграмм, кроватей, потому что она одна.
День завершился. Пробежала собака. Прошел заостренный в небо чеченец. Винсент сел в автобус, везущий месячные, семя, почки, желудки, сердца, болезни, здоровье, груди, бедра, виски, портфели, пакеты, сумки, прочее, остальное. Автобус делал остановки, то есть делил предложения на слова. Поворачивал, следуя мысли, открывал новые виды и горизонты.
– Если так, – думал Винсент, – то поезд это длинное предложение, написанное на железе. Признание в любви, в танце, в смерти. Так это же слон, – продолжал он, – увидев в окне человека, у него уши льва, руки ребенка и лицо кабана.
Долго стояли в пробке. Ехали и тряслись.
– Я видел подобное только на картине Сутина. Мне мерещится или я знаю, что большинство людей с просроченным мозгом. Вот этот человек – дым, вот этот – костер, надо найти мелочь, чтобы заплатить за проезд, выйти, пойти за красивой девушкой, сгорающей на ходу, обрастающей возрастом, теряющей легкость, причуду, грацию.
Проезжали дома, похожие на скрещенные ноги всего человечества. Уходили во тьму.
– Зачем Верещагин рисовал восточный базар, гору черепов, выставленных на продажу, почему он не показал арбузы и дыни, лежащие рядом, ни к чему этот ужас, если это апофеоз войны, то что тогда остальное, такую груду можно отрыть на кладбище, в мирное время, значит, не все так просто, умирают и там и там, война – это когда люди убивают людей, мир – это когда людей убивают люди, животные, бог.
Внезапно в салоне стало шумно и светло, это вошла группа селебрити, она шутила, смеялась, разбрасывая солнце и деньги. В воздухе носились слова Коза ностра и Хади такташ. Они парили, вылетали из окон и влетали снова. Садились на плечи и головы. Винсент смотрел на улицу, как Блок смотрел на себя. Пьяный мочился на дерево, казах бил скина, девушка мыла волосы водой из колонки, полицейский ехал на лошади, луна светила вином. Испанским или грузинским. Чужим, не своим, сухим. Взгляд скользил по домам.
– В каждом из них смерть, жизнь, стол, радость, стул, диван, грусть, телевизор, завтра родительское собрание, ты сделал уроки, ужин почти остыл, мне прибавили пенсию.
Столб, провода, киоск. Остановка. Шаги. Ключ. Домофон. Квартира.
– Это мой родной город, здесь я родился, играл с братом, пока он не уехал в столицу, где работает сейчас инженером. Мне выходить, покидать теплый автобус, идти, кутаясь в шарф, шапку и куртку, открывать дверь, включать свет, разогревать суп, садиться и отдыхать. Хорошо, так говорил Маяковский, ему было жестко и прицельно, квадратно, чугунно, ядерно.
Винсент лежал на полу, слушая громко радио. Как бежит электричество, повенчанное с утюгами, лампочками, телевизорами, компьютерами. Когда же свадьба по имени Солнце. Так думал Винсент, которому было тяжело. Ему с трудом давались поездки из дома, нормально он себя чувствовал вблизи от него. Будто нити связывали его с квартирой. Вдалеке они разрывались, и защита терялась. Можно было сесть на трамвай и проехать пять остановок, до книжного, там рассматривать Флобера и Пруста, но на шестой остановке он становился уязвим. На него могли наехать, отнять деньги, избить. Квартира тоже лишалась охраны. Появлялся шанс взломать дверь и вынести все: кровать, картины, письма, неудачи, компьютер, стол. Он привстал и нажал кнопку на пульте. Заработал экран. По нему показывали хлебопашцев, как они ковали мечи, садились на коней, скакали освобождать священные земли, чтобы засеять их пшеницей и рожью. Просом, овсом, Христом.
– Нельзя долгое время пользоваться соцсетями, невозможно такое, общение должно чем-то закончиться, взрывом или его антиподом, когда тишина уходит в минус, ничего не слышно, совсем, все умирают не от того, что нечто произошло, а потому, что ничего не случилось. В моих картинах не должно быть жира, только кости и мускулы, одним штрихом я должен охватывать мир, создавать его, возносить.
Ночью ворочался, долго не мог уснуть, писал сообщения незнакомой актрисе, пил сок, курил в темноту. Наконец он затих. Во сне он загримировался под девушку, делал фотографии, чтобы выложить их в сети, в своей группе, говоря себе так: все будут думать, что это она рисует картины, такие мужские, жесткие, с запахом табака и водки, слава моя взойдет, я стану мегаизвестным, выставки, деньги, счастье. Поездки по городам, по странам и по планетам.
– Раньше мое сознание было гранатой, а теперь она взорвалась. Мой ум – тысячи осколков, поразивших живое. Я пытаюсь его собрать. Вернуть себе царство. Это сложней всего и почти невозможно.
Винсент залез в интернет. В сети он увидел фото девушки, лет семнадцати.
– Это мой идеал, будь моей, ради бога, я умру без тебя, не оставайся равнодушной, ничего, что я стар для тебя, у меня нет волос и я беден, я переверну весь мир, я брошу его к твоим ногам, стань моей любимой, цветком, весной и говядиной, не удаляйся, не покидай меня.
Но девушка уходила, ее фото таяло, под конец ее обнял старшеклассник, она положила ему голову на плечо, обернулась, улыбнулась, исчезла. Снимок загорелся и превратился в пепел. Дунул ветер и унес его с поверхности экрана.
– Что со мной происходит. Я механизм, машина, железо, я не имею права сдаваться, я просто обязан побеждать.
Винсент сжал кулаки и уткнулся носом в подушку.
– Неужели возраст возьмет свое, меня одолеет людская глухота, равнодушие, зависть. Можно ли не добиться ничего, отдав свою жизнь искусству. Положив себя на алтарь. Мои мысли должны воплощаться, если я думаю убейте его, то его убивают или доводят до самоубийства. Что такое жизнь. Это когда стадион кричит: Россия, вперед, а играют Литва и Франция. Смс, в котором ярко выражена эмоция, любовь или ненависть, создает колебания, испускает волны, передающиеся тысячам людей. Может быть, всему миру. Автомобили едут быстрей, кони срываются с мест, собаки воют, задрав носы, экраны меркнут и гаснут.
В голове Винсента крутились разные слова, хотелось выйти на площадь и закричать: я за Грузию против Грузии воевал. Это как пойти в кафе или ресторан, где официант подаст пиццу, подвал, чай, кофе, твист.
– Добиваются успеха люди, которые много ездят, плюют, мочатся в разных местах, помечая территорию, забираются на вершины, спускаются с них, пишут посты, стихи, прозу.
Перевернулся на спину. Вытер одну слезу.
– Израиль, новая табачная фабрика, выпускающая сигареты, ее открыли, словно Америку, вырезали индейцев и заселились сами.
Присел. Огляделся. Комната напоминала дырявый сапог, порванный там, где дверь.
– Какая она была красивая, я помню ее девчонкой, ее бедра сводили с ума всю школу, а теперь она никому не нужна, так как сдулась, распалась, разложилась, размылась. Ее ноги превратились в руки, ими она ест, пишет, шьет и считает деньги. Вот так годы вылетели из правительства и вернулись обратно. Моя молодость вернется, в этом нет никакого сомнения, Ирак, 1892 год, на границе с Ираном, смуглые восточные мужчины, кафе, кальян, марихуана, Ахмед, я хочу вот эту, дало, Мустафа, забей, дым над потолком, экран, где играет Стинг, волосатые руки, бороды, повязки на головах, мне девятнадцать лет, лучшие девушки мои, навечно и навсегда, я никому их не отдам, ни одному человеку, ни одному дыханию ветра. Я ощущаю свою голову Ленинградом, осажденным фашистами, ее настигают удары, ее бомбят, она отовсюду окружена, выхода нет, некуда деться, только ждать, когда погонят противника, когда блокада прорвется, наступит мирная жизнь, тысячи трупов похоронят, я стану собой, пока не умру, пока не распадусь на новые страны и пока не засияет Санкт-Петербург, вернувшись из забвения, чтобы снова стать центром и покончить с Москвой. Я живу в стране водяных, которых не кормят хлебом и не поят водой. Наркотики запрещены потому, что они ведут к космосу. Раскрывают его, дают.
