Баренцева весна

Это паутина, а не роман. Автор ее – паук. Он сплел паутину, в которую должен попасть весь мир. Чтобы паук приблизился к нему, впустил в него яд и выпил его до дна.

Стояла вечерняя погода. Винсент вышел из гаража, где он хранил картины. Двинулся навстречу закатному солнцу. Ночь наступала. Чтобы рисовать, он взял с собой огромный фонарь. Дойдя до места, он посмотрел наверх. Звезды уже светили. Они раскрывались, кружась. Винсент сел за работу и рисовал, будто землетрясение. Горы падали в его голове. Он их переносил на бумагу. Гигантские глыбы превращались в кипарисы, в церкви, в крестьян.

– Я нарисую их всех. Я не пишу, а целую. Поцелуй равняется смерти.

Так произнес Винсент. Он набил трубку табаком и выпустил облако, обещающее грозу. Молнии и дожди.

– Узнай меня, – зашептала бумага. – Напои вином или водкой. Нужен разбег, кисть должна разогнаться и полететь.

Он работал пару часов. За это время он родился и умер. И создал красоту.

– Вот и кончилось небо. Завершились люди, деревья, храмы. Больше нечего рисовать.

Ван Гог взвалил мольберт на плечи и зашагал. Занавес опустился. Стало совсем темно.

– Я всю жизнь рисовал мясом и хлебом. Теперь пришла пора пустоты.

Винсент вошел в дом. Разогрел желтый суп.

– Подумать страшно, здесь я родился, отсюда меня провожали в школу, здесь я умру, потому что в сильные морозы занятия отменяли, я сидел дома, в четырех стенах, которые жили за меня, будут жить, это они ходили в школу, а я оставался тут. Как будто не жил, завтракал на траве, влюблялся, женился, вешался, прыгал из окна, ел яичницу с перцем, хлебом, солью, вином. Что со мною поделать.

Он сел по-турецки и подумал, что держит кисть в руках, как янычар ятаган. Не пишет, а рубит головы. Отсюда так много красного и черного. Это кровь. Ван Гог курил, но табак пах сортиром. Дым рисовал картины. Винсент выпил вина. Он включил телевизор и смотрел на булыжную мостовую, которая плавилась и плыла. Верблюд стоял и пил воду. Из дула танка вылетела стрела. Ноги Мартина Скорсезе подрагивали над городом. Ботинки были желто-лимонного цвета. Солнце напоминало кусок свежей говядины, из которой торчали лучи. Винсент напевал песню. Ей его обучила бабушка, умершая до его рождения. У него болел зуб. Он ковырялся в нем зубочисткой. Думая, вызвать проститутку или нет.

– Надо бы, но нельзя. Экономия денег. Семени, которое надо переработать в белую краску. В белые облака. Если я сижу за решеткой, то это мир заключен, а я на свободе. Просто ее немного. Но приятно и весело. Надо рисовать картины из продуктов. Выдавливать их на холст. Одно спасение – туалет. Там можно укрыться. Закурить сигарету. Развернуть роман Ирвинга Стоуна. Побежать по страницам. Почитать биографию. Собственную, свою. Как безумие сжало тиски. Как украденная невеста запищала и юркнула в щель. Как люди ходили по улицам, надев на головы половинки арбузов. Как по улицам гуляют планеты и звезды.

Винсент вспомнил про свою первую подушку, набитую иглами. Ему было сладко на ней. Позже, с годами, он купил подушку из перьев, но она колола его и не давала спать. Потому что кожа с него сползла. Он оголился весь. Он открыл окно, но за окном была стена мира, более жесткая и непроницаемая, чем бетонная стена. Он вдохнул кубики воздуха. Скосил один глаз, чтобы увидеть солнечное затмение у себя за спиной. Солнце освещалось луной.

– Чем больше мы умираем, тем больше живем. Мы бросаем насиженные места, мы складываем в чемодан книги, бритву, зубную щетку, штаны, кровь, солнце, пиджак. Только Винсент никуда не спешит. Он идет по дороге, а его картины следуют вслед за ним, как цыплята за курицей.

Он вздохнул, сплюнул, вытащил наушники, включил музыку. Камаз, груженный металлом, въехал в одно его ухо, чтобы разгрузиться в голове и выехать из другого.

– Следующая моя картина будет называться энциклопедия. Я нарисую подсолнухи. Или себя самого. Я вложу в нее все свои чувства, будто деньги в банк. Будет так, не иначе. Картофель, который мы сажаем в землю, есть вклад, а урожай – проценты. Надо выкинуть мусор. Надо полить цветы. Надо сходить за хлебом. В обратном случае кусок мяса, запеченный в духовке, не обретет свой вкус. А пустой желудок – это барабан, гремящий о начале боя. О наступлении Наполеона на Москву. Которую он возьмет и из которой он будет изгнан.

Вечер, расписанный каштанами и артишоками. Винсент лег на кровать. Сон пришел, как зима. В голове наступили морозы. Начал спускаться снег. Все черное стало белым. Утром Винсент пошел на почту и получил деньги от брата. Тео прислал письмо. В нем он писал о повышении на службе, о жене, о ребенке. О капитане Дельмарко, что ввел свой корабль в воды, принадлежащие семейству Ван Гогов. Тогда Дельмарко взял в руки мегафон и прокричал: Винсент, я выстрелю твоей головой. Она будто ядро планеты земля. Кончалось письмо светло. Израилем. Палестиной. Винсент сунул его в карман и пошел в магазин. Взял чилийского белого, сыр пармезан, рокфор, лук, черный хлеб, картофель. На кассе лук оказался дороже, чем он видел на ценнике. Подумав, брать или нет, он оплатил и взял. С пакетом в руке на улице. Где падают с неба люди. Дома он разложил свои книги. Их он не раскрывал. Он знал, что Жюля Верна надо читать в старости. А Майн Рида тем более. Поэтому ждал ее. Вспоминал свое детство. Колонию несовершеннолетних на Тэц 5. Там они и трудились. На окнах были решетки. А яблоки на вес золота. Худые парни и девушки. Тощие, как скелет. Под вечер их мозги забивались и с трудом шевелились. Клубок червей замирал. Он не сопротивлялся. Только прислушивался к тишине, которую разорвал звонок. Винсент отворил дверь и увидел мокрую женщину.

– Это не вы только что сбросили пакет с водой.

– Нет, я спал.

– Извините меня.

Женщина заплакала, чтобы воды стало еще больше, и ушла. Винсент подошел к столу. Выпил стакан вина.

– Надо остановиться, надо положить конец пакетам с водой, которые вылетают из моей головы. Надо преломить меч о колено. Надо сварить картошки. Чтобы запах моего бедственного положения разносился вокруг. Если бы я жил в деревне, я бы не сошел с ума, в вихре бы не закрутились фиат, девочка, банк, театр, старик, почта, кран, асфальт и деревья. А так они превратились в одну кипящую массу, заливающую глаза.

Винсент вышел на улицу. Шагал крупный дождь. Пришлось открыть зонт. Ван Гог ступил на асфальт. Ему вспомнился сон. Как он сдавал кросс на кровати, на которой спал его однокурсник. Он бегал вокруг него. На четвереньках. Пять тысяч километров. Он думал, что пять кругов. Но вышло совсем не так. Он пал в бессилии на пол и слышал, как препод говорила его товарищу сдать бег у него дома. Однокурсник смеялся.

– Это исключено. Вы молодая женщина, я молодой мужчина.

На зонт села ворона.

– В наших льдах вы забудете лето.

Шел, напевая песню.

– Моя душа всегда из ткани и муравья.

Гулял под дождем. Вспоминал свое детство. Было ли в нем хорошее? Было – и да, и нет. Было ли в нем плохое? Было – один ответ. Ночью не мог уснуть. Ворочался на постели. Выпил снотворного. Подумал, что засыпать страшнее, чем умирать. Ведь смерть повторяется, а сон нет. Ночью проснулся. Достал пива. Выпил. Глотнул слегка. Киликия. Прохладное. Понял при том одно.

– Когда ты смотришь футбол, то приближаешься к смерти быстрее. Потому что приятно.

Повернулся на правый бок. Глаз защипало. Выкатилась слеза. Наверху скрипела кровать.

– Наверно, занимаются сексом. Вместо меня и без. Женщина спит с другим. Она заканчивается под ним. Превращается в воду. Стекает на пол. Течет по стене ко мне. Такое бывает тоже.

Винсент встал, включил свет. Воды не было. Была темнота за окнами и свет небольших огней. Вешалка, шкаф и стол. Голова болела, будто в нее вбили сваю. Точнее, болела свая, а не голова. Утром провел ладонью по лбу. Съел вареной картошки. Сходил на муниципальные выборы. От нечего делать. Взял бюллетень. Секс, война, голод. Поставил галочку напротив первого кандидата. Пусть будет секс. На улицах было оживленно.