– Смотрите новое империалистическое шоу, – кричала женщина в мегафон. – Берите баранки, бублики.

Шагала и шла торговля. На прилавках лежали редиска, клубника, морковь, виноград, яблоки, персики, арбузы, хурма, мандарины. Винсент ничего не брал. Он понимал одно.

– Рыба – это автомобиль. Надо уметь водить ее. Надо уметь ее мыть. Чинить, ремонтировать.

Он вспомнил дни, проведенные в психиатрической больнице. Как он брился, как ел. Как выкуривал сиги. Как дымил, будто тэц. Тепло передавалось жителям его организма. Они грелись. Они смотрели телевизор. Они рожали детей. Они пили вино и коньяк. Они вытирали салфеткой пятно на столе. Ели вишневый торт. Винсент вспоминал. Явились картины Питера, когда он рисовал на набережной, а гигантские глыбы поплыли, двинулись по воде. Какой ужас его сковал. Какие витамины потребовались.

– Сейчас не то. Сейчас хочется лежать на кровати, играть кольцом на руке, смотреть в никуда глазами, дышать, выдыхать уют. Пива бы, полглотка.

Винсент зашел в пивной магазин. Прошел вдоль рядов. Купил Жигули, две банки. Засунул в карманы брюк.

– Нет, не так эта жизнь мечталась. Были красивые девушки, теперь им по сорок лет. Остается раздувать свои щеки, выпускать струи воды и колесить по воздуху. Самоуничтожение. Так писал Вебер. Уничтожить себя можно только уничтожив весь мир. Не надо ронять слова. Они на вес золота.

Домофон не пустил его. Подошла женщина.

– Вы кто, – спросила она. – Вы здесь живете тоже.

– Я просто хочу войти.

Женщина достала ключи. Домофон не послушался. Наугад позвонили. Спустился мужчина и открыл изнутри. Винсент вызвал лифт. Сначала он громко крикнул.

– Лифт, опускайся вниз.

А после нажал на кнопку. Лифт опустился, как гильотина. Двери в другой мир распахнулись. Винсент вошел и поехал. Читал по пути рекламу. Мегафон, Мтс, осетинские пироги, суши, отдых на лыжах, Хабаровск – страна мечты.

– Если так пойдет дальше, то я никогда не доеду. Не узнаю того, что скрывается у Деда мороза под шапкой, под бородой и под шубой. Мать, которая продает свою почку, чтобы накормить детей, кормит их не говядиной, а своей почкой. Дети едят плоть своей матери в виде мяса коровы.

Винсент обожал смотреть старые фильмы, которые он уже видел. До болезни, тогда. При их просмотре он будто снова становился здоровым. Уходил в прежние времена. В эпоху Догвилля и Войны.

– Гаджеты стали всем. Мне кажется, что скоро еду и одежду перестанут покупать. Из-за них: не нужны.

Он почувствовал слабость в области живота. Весна потому последняя. Остроконечные шляпы домов. Как в старину. Под этим ветром, под этой темнотой, алкоголем, дождем. Пианино с утра и головная боль.

– Выпить таблетки, солнце и сырое яйцо. Чтобы цыпленок вылупился в животе и зародилась жизнь. Маленькая, своя. Чтобы она пробила клювом желудок и упорхнула прочь. Небо, похожее на Титаник. Грустное в своей тяжести. Теплое, как копье, закаленное в пламени. Все должно быть иначе. Только когда звучит музыка, открываются тайны на земле. А тем более в космосе.

Консерватория, а рядом обсерватория. Между ними прошел Винсент. Встал, чтоб не дул ветер, и закурил. Только что он видел девушку с обалденною попой. Но не подошел, чтобы страдания прибавилось, чтобы оно полилось через край и погасило пламя. Тогда станет прекрасно, не будет ничего, не понадобится снимать проститутку, представлять на месте нее другую, которой он не увидит никогда. Не поцелует губ и не погладит бедер. Ему далеко за тридцать, пора привыкнуть к смирению, не пить из горла вино и не орать на всю улицу:

– Я самый великий художник, вы все не стоите того, чтобы я вас рисовал. Вы все умрете, а я буду вечен. Я сразу взял быка за рога, изобразив корову. Что вы знаете о жизни. Только одно. Надо работать, рожать и умирать. Более ничего. Из вас я сложу ступеньки, по которым заберусь наверх. На самое солнце. Выкручу его и вкручу обычную лампочку. В семьдесят девять ватт.

Винсент замолчал, душа его стихла, он и не говорил, просто носились мысли. Мысли неслись, будто курицы и машины. Он шагал по проспекту, воздух пинал собой. Более головой. Полной или насыщенной.

– Цветы, но кому дарить. Ведь женщин полным-полно. Если бы была одна, все было бы ясно. Почем Боржоми, сто семьдесят. Все ясно, пока, пора. Не надо, не буду брать. В достаточной степени дорого. Зима – это небо. Потому так трудно зимой. Так сурово и так возвышенно. Так волшебно падает снег и в подвалах гибнут бомжи. Ничего, это только время, только пепел, песок и лед.

Достал новую сигарету. Зажег. Пахнула свежими картами. Валетом и королем. Сел в трамвай, заскользил по улице. Сердце схватило весь организм, скрутило его, прижало к себе. Заставило думать только о нем. Отошел. Задышал. Вновь почувствовал пульс. Гниющие растения на берегу Черного моря. Снились ему всю ночь. Теперь он сошел на Сенном. Зашел в гости к товарищу. Небольшая компания. Пили вино, портвейн.

– Почему ты такой худой. Тебя, наверно, не кормят.

– Меня послал маленький мальчик. Ему четырнадцать лет.

– Стыдно должно быть мне. Вот на этом канале говорили про президента Грузии. Как он любил женщин. Какие цветы дарил, огромные, колоссальные. Он выпрыгивал из всех окон. Давайте прыгнем и мы. Кто первый.

– Чего смеешься. Заходи к нам в обед. Мы покормим тебя. Будешь горячий суп?

– Буду, слегка, сполна.

– Почему ты молчишь. Что ты сейчас рисуешь. Говори, не молчи.

Вырвался из гостей. Зашагал по аллее. На лавках сидели девушки. Они пили пиво. Винсент незаметен был. Он шел в шапке-невидимке своего возраста, бедности и лысины на башке. Для них он отсутствовал. Пиво было одушевленным. С ним они знакомились, встречались и рожали детей. Винсент даже не был нулем, потому что безалкогольное пиво они замечали. Пили его, глотали и говорили с ним. Он присел на свободное место и достал альбомные листы, желая сделать наброски, но девушки превратились в бабочек и улетели прочь. На бумаге отобразились полудевушки-полубабочки. Винсент начал рвать листы.

– Весь мир должен слушать меня. Только меня. Меня одного. Я должен говорить, а он молчать. Сидеть за партой и тянуть руку, желая сказать или выйти. Каждая моя картина – гексоген и тротил. Головы должны взлетать в воздух, как здания.

Так он шел по аллее, говорил и размахивал руками. Прохожие оборачивались. Обходили его. Лишь стая мальчишек взлетела на дерево. Оттуда они стали бросать в него ветками. Свистеть и кричать.

– Винсент, подари нам ухо. Мы скрепим им узы брака Фридриха Ницше и Саломе Лу.

– Оставьте меня, покиньте. Я вас не знаю. Вы мне чужды. Вы наброски. Я зверски изнасилую каждого из вас, если вы не исчезнете.

– Винсент, Винсент, – мимо пробежала женщина, крича и размахивая руками.

Ван Гог достал из кармана дудочку и пошел к реке, играя на ней. За ним устремились машины. Он вошел в воду. Автомобили последовали вслед за ним и погибли. Один за другим. Винсент вылез из Волги. Посмотрел на громоздящееся железо в воде. Усмехнулся, ушел. Исчез с места убийств. Вызвал такси. Поехал.

– Сколько с меня.

– Пятьсот.

– Дорого.

– Ничего.

– Жалко.

– Приятно.

– Очень.

– Но давайте еще раз.

– Сколько с меня.

– По таксе.

– То есть, нельзя точней.

– Такса тебе и мне.

– Шутка.

– Конечно, да. Вы должны купить мяса. Таксам. Обеим. Двум. Тем, что сидят под шкафом.

– Сколько.

– Пять килограмм.

Таксист отвез Винсента на базар, где тот зашагал по рядам, глядя на разделанные туши. На исповедь коров и свиней. Выбрал себе кусок. Заплатил. Пошел на трамвай.

– Обойдется мужик. Лучше я сам съем это мясо. Каждый его кусок.

На остановке стояла толпа. Девушка отвернулась, когда подошел Винсент. Тогда он обошел ее, достал говядину из пакета и начал ее грызть.

– Сумасшедший. Уйдите.

– Вкусно, о боже, плоть. До чего же насыщенно.

В трамвае поехал стоя.

– Уступите место говядине.