Он залез в сеть, знакомая набирала сообщение, отправила, он открыл его и трехглавое чудовище ворвалось к нему в дом, запылало огнем, сжигая и захватывая смартфон, который истекал пламенем, капающим на пол, бегущим, сверкая пятками.

– Нужно очень много телевидения, чтобы съесть пирожок, выпить чай, размолоть элемент коровы, включить радио, выйти на улицу, познакомиться с девушкой, выгуливающей собаку, у которой рак, которая скоро умрет, лежа на коврике и отвергая еду. Я последний из рода Ван Гогов, мои картины – Гитлер, захватывающий мир, я решаю задачи только военным путем.

Винсент сник, загрустил, вспомнил детство. Перед глазами поплыли картины базара: нищенка, часовщик, хурма, яблоки, мандарины, апельсины, девушка, фонтан, конфеты, онанирующий продавец-кавказец, зелень, кафе, хлеб, сахар, масло, халва. Он подошел к окну, посмотрел из него, все то же, мальчик, везущий Камаз, не смеющий тормозить или прибавить скорость, едущий вслед за ним. Винсент подумал о России и о планете в целом. Ему стало весело, грустно, темно и без разницы.

– Мои лучшие картины нарисованы, природа не в силах сделать рывок, вырваться из моей власти, повести к новым этажам и высотам. Я устал рисовать ее, нет, это она устала позировать, предлагать себя за рубли, которые рассыпаются по асфальту, как листья. Их надо сжечь.

Ветер, холодная земля, авария, сбитый человек, Винсент, листающий книгу и отмечающий, что день сжался до размера спичечного коробка. Он проживал его за минуту, а потом была ночь, долгие попытки заснуть, забыться, не думать, не говорить. Так же мучился Сиоран в гостинице, садясь верхом на бессонницу и врезаясь в гущу врага. Теплое молоко за окном, с сахаром или с медом, печать грузинского солнца, дворики, закоулки, магазины с вином, сыром, прилавком, окриком. Там происходят самые важные события на земле, не в Москве или Вашингтоне, которые на виду, а чем незаметней, тем круче, чем спрятанней от людей, от глаз, занесенных небом, от яблок, от звезд, от груш. Судьба мира решается в глухой деревне, где нет электричества, газа, дороги, газеты, книги и радио. Там центр и сила, от бабушки зависит война, ее исход и значение, от длины шарфа, который она связала, от заплатки на брюках, от водки, выпитой за столом. Как Пабло Неруда, посвятивший стихи всему. Винсент встал посреди комнаты и приставил руку к виску:

– Я капитан очевидность, я капитан черешня и вишня, я капитан веревка и мыло, я капитан подъезд, в меня входят люди, открывают дверь, попадая внутрь, поднимаются в лифте, тот застревает, они стучат, звонят, просят, освободите нас, мы подарим вам Фридриха Ницше, маленького ребенка, вышедшего погулять, подышать свежим воздухом, освободить человечество, поднять его на вершину, чтобы человек полетел или пал. Листва в тишине, меня запрут в сумасшедший дом, надо бежать, расталкивая плечами чью-то боль, гнев и радость. Нестись по улице, пиная ногами воздух. Падать и лежать, пока по тебе ходят люди и проезжают машины, не видя того, кто достиг такого величия, что стал незаметен. Не обратил внимания на балкон, не закричал:

– Он рушится, он горит, он летит.

Дыхание началось, охватило сперва два сантиметра тела, потом разошлось, разыгралось, вторглось на всю территорию организма, охватило всего человека и метры вокруг него. Стало просторно, весело, жарко и хорошо.

– Смерть во сне есть матрешка.

Много снега поступило на улицы, снежинки крутились, как мясо на гриле, и падали на планету.

– Падает Брест, потому что он вечен, на завтрак яичница, соленые огурцы, помидоры, хлеб.

Винсент смотрел из окна, барабаня по подоконнику пальцами.

– Надо купить таблетки, сонники, чтобы спать, в последнее время мне снятся годы, мысли, желания, если я сплю, а не курю, раскинувшись на кровати, раздав пространству руки и ноги. Книгу последних отыскал в интернете, про Азовское море, где водятся корабли и акулы, но не стал покупать, дорого, не хочу, тысячи булок хлеба, тысячи пачок чипсов, пять сигарет и снов. Держи меня на волнах, закричала на улице женщина, будучи более совершенной, чем девушка.

Оделся и вышел на улицу, но в подъезде подумал:

– Машины, эта философия будущего, состоящая из металла и роз, одуванчиков, ждущих ветра, ехали без конца.

Винсент шагал параллельно, ждал перерыва, обрыва движения, чтоб перейти дорогу. Он спешил в магазин.

– Я хочу купить желтое с черным, синее с красным, белое с длинным. Рисовать то, что разворачивается в моей голове и выходит наружу. Я не тороплюсь, не спешу. Все свои картины я обмакнул в собственную судьбу, придав им крови и страсти. Плеснув одиночества, звезд, кафе, проституток, зуавов, крестьян, полей, деревьев, болезни, высот, падений и гибели. Есть разные города, один из них полон боевиков, хлеба, осени, крыжовника, песка и страны. Алеппо – это четверостишие, в нем все здания в четыре этажа. Из труб идет дым, жарится мясо, дети обступают матерей, берут в кольцо Ленинград, город, который ушел на дно, требуют, просят, ждут. Ничего, немного сухарей, консервы, палатка, лодка, с выездом на природу, с отдыхом, тишиной, которую не нарушит никто. Даже птицы умолкнут, глядя на меня сквозь очки. В моих руках кисть – дирижерская палочка. Так я рисую. Под давлением своих работ я выхожу и танцую на рынке, я выбрасываюсь из окна, я слушаю Курта Кобейна, я выключаю голову и ничего не смотрю. Закапав в глаза чернила, выжатые из сердец.

Винсент написал брату, попросил выслать немного денег, моря и здравствия. Отправив письмо, полное высоты и правительства, он сел на трамвай. Вошел в чужое движение, попал в него, посетил. Сделал своим на время. Мелькнули завод имени воздуха, театр имени пламени, кафе имени льва.

– Но моя гибель может скрываться вон в том человеке в кожаной куртке, который носит бороду и усы, глядит на меня, в сторону, из окна. Чинит взглядом пространство, вышедшее из строя. Хочется подойти к женщине, сидящей напротив вселенной, но она откажет, потому что к ней в этот миг подключатся все женщины мира, они скажут нет, я замужем и у меня дети, а если я подойду к другой, то история повторится, иначе вторую отключат от сети, она станет самой собой, что преступление, вызов, Иисус и теракт.

Пролетела синица. Заговор одного человека против всего мира.

– Вот с чем мы имеем дело сейчас, – подумал Винсент в основном про себя.

Он ехал, кипя и горя, провоцируя свою внешность на раннюю старость, смотрел на свои черные ногти, желтые пальцы, синие брюки.

– Кругом драгдилеры, всюду они, надо быть очень осторожным, надо ступать очень тихо, почти не дышать, проскальзывать в комнату, задергивать шторы и лежать, не шевелясь и не двигаясь.

Сошел на Степной, прошагал в библиотеку, где попросил Плотина. Сидел, любуясь девушкой впереди себя. Выщипывал глазами строки, отправлял их в себя. Медленно, по одной и ощущая вкус. В туалете курил. Вспоминал, как неделю назад хотел расходовать в день пять сигарет.

– Но как не курить, когда такая жизнь. Сигареты словно возвращают молодость. На три минуты. Хоть так.

Уставился на себя, подойдя к зеркалу, висящему на стене.

– Почему я стою, выпуская дым, а не дарю первой встречной букеты арбузов, вишен, стихов и грехов. Что меня держит, куртка, на которой пятна, ботинки, на которых кресты, штаны, на которых звезды. Возраст, болезнь, непризнанность. Это скорей всего.

Вербы, дубы, березы, пацан на Рено, опричник на лошади, супермаркет, ларек, банк, похоронная служба, отсутствие метро, трамвай, Алехандро Альенде и подайте на хлеб. Библиотека закончилась, Винсент ее исчерпал для себя, выйдя под козырек и зашагав на запад. Пройдя с километр, заметил старика, который лежал на лавке.

– Не время ему здесь быть, достаточно в мире холодно.

Мужчина повернулся к нему. Посмотрел из себя.

– Лицо до боли знакомое, так странно, как будто я – Сиоран, выпивший залпом Францию, оставшуюся от Ницше.

Достал сигарету и сунул за ухо. Себе, чтобы не ему.

– Ему стало мало его страны, он хочет опустошить все остальные, он набег, он Гитлер, Наполеон, Чингисхан.