Винсент не любил певиц.
– Их сексуальность в голосе. Она уходит в звук из почек и печени, из вагины и сердца. Мне тяжело. Квартира внутри меня. Я окружаю стены.
Винсент включил телевизор, музыкальный канал. Шли новости. Ведущая безумно понравилась. С вами была Изотова. Он ринулся искать ее в соцсетях. Нашел. Но она худая. На экране ее бедра ломились от полноты, лезли вон, расходились кругами, тонули в глазах Винсента. Он написал Изотовой. Что страстью спалит ее. Что не оставит ни дерева, ни куста. Он огонь, она лес. Изотова промолчала.
– Что я делаю, господи, я должен любить Эми, которая никогда не будет со мной, а уже увлекся другой, недоступной, возвышенной. Легкой, чужой, сплошной. Как полоса, как дождь.
Винсент выключил экран. Решил рисовать картину. Примерно средневековую. С кусками плоти, костей, камней и воды. С элементами йоги, воспитания и вина. Час провел за работой.
– Мне надо делать кисти из собственных волос. Поэтому они выпадают. Я дышу, я живу, я знаю.
Винсент встал и прошелся по комнате.
– Я должен сделать свою голову телевизором. Избавиться от одного канала. Их должно быть полно. Тогда мои картины расслабятся, покажут разнообразие, на одной пойдут новости, на другой фильм, на третьей музыка, на четвертой Титаник. Всех их не перечесть. А иначе нельзя. Я должен рисовать вином, чтобы опьянять зрителя, делать его живым.
Он ходил и ходил.
– Революцию создают известные люди, не отвечая на сообщения обычных людей. Звезды против планет.
Винсент снова включил телевизор. Задавали вопросы.
– Как звали мать Ван Гога?
– Анна-Корнелия, – прошептал Винсент, – почему звали, а не зовут.
Мужчина тупил. Он сказал:
– Богемия-Иоланда.
– Это правильный ответ. Поздравляю. Вы выиграли деньги. Сорок тысяч рублей.
Винсента охватило отчаяние.
– Что они делают, что говорят. Я жив, а они оперируют трупом. Посмотрите на мои картины. Это кардиограммы. Они ничего не весят и весят сто тысяч тонн. В моей голове мертвый город. Мертвые люди в нем живут и работают. Мертвый мэр объезжает владения. Мертвый торговец продает мертвую рыбу. Мертвая женщина рожает мертвого ребенка. Мертвые солдаты сражаются с мертвыми врагами. Мертвые кошки ловят мертвых мышей. Мертвое солнце освещает мертвое море, в котором купаются мертвые дети. Мертвый Платонов пишет мертвую книгу.
Винсент достал его с полки.
– Это тупик, а не книга.
Полистал. Не прочел.
– После прочтения надо взлетать, должен быть трамплин или взлетная полоса. А у Платонова глухая стена, об которую разбиваются. Насмерть.
Винсент сделал глоток абсента. Кровь закипела.
– Надо пить в меру. Если я выпью всю бутылку, то кровь выкипит полностью. Сердце будет гнать пустоту.
Винсент уснул и увидел себя в своей школе. Все вернулись, чтобы снова закончить одиннадцатый класс. Он не мог найти паспорт. Он вытащил из ранца учебники, тетради, ручки, лаваш, чурчхелу, вино, шоколад. Паспорта не было. Он снова перерыл ранец. На пол посыпались презервативы, витамины, кастрюли, чайники, стаканы, тарелки. Полилась горячая и холодная вода. Потекла речь Сталина, сказанная в тысяча девятьсот пятьдесят втором году. Было все, кроме паспорта. Винсент выбежал на улицу, помчался по ней и проснулся. Записал в дневнике. В бога верят маленькие народы. Среди больших народов он распыляется. Каждому достается по крошке. По кусочку творца.
– Надо купить чипсы, идет дождь, надену куртку и возьму зонт.
Плохо спал, просыпался, курил, кашлял, протирал глаза, смотрел на картину, желая дополнить, переписать, стереть. Вышел, спустился вниз и поступил в поток. Навстречу шли люди, все те же, но и другие. Будто произошло соединение и в головы началась загрузка. Интернет заработал, потекли килобайты, бог начал по капле просачиваться в людей. Превращаясь в них. Которые стали более принципиальными, более вечными, более мелочными, более жесткими. Винсент купил курагу, потому что она похожа на уши. Чипсы отбросил в сторону.
– Умирать – преступление. Каждого умершего надо судить.
Мимо прошла девушка, крича: Сталина надо сместить, Сталина надо судить, Сталина надо убить. Винсент усмехнулся, сунув сигарету за ухо.
– Ходьба на ногах заменяет мне чай, – подумал он и прибавил скорость.
Сел на сорок первое искусство.
– Слова падают в меня, как в колодец. В сигареты добавляют коровью мочевину, – вспомнил слова из фильма, закурил, чуть не вырвало. – Надо бросать курить, надо рисовать и страдать, выпиливать фигуры из дерева, завязывать платок узелком.
Он нарисовал на листе гору, взобрался на нее и спустился. Скатился на лыжах вниз. Выключил фантазию, как свет в комнате. Остался наедине со старением, смертью, забвением. Отсутствием, пустотой. Вещи и предметы отодвигались от него. Уходили, сбегали. На обратной стороне Подсолнухов он написал: внутренняя биография Ван Гога. Провел ладонью по лбу. Отломил кусок от своей болезни, поднес ко рту, откусил. Начал его жевать. Адский вкус, но из детства. Тоска в виде тапочек, он надел две тоски, затворил дверь, прошагал на кухню, сполоснул лицо, помыл руки, налил водки и сока, выпил, пришел в себя.
– Как бы выразить мое состояние, но я обрастаю головой, она атакует тело, захватывает его. Будто бы все голова, сознание или ум. Тихо, тихо, – прошептал он, – ни слова про мою гениальность, ни слова про стаю ворон, про небо, пшеницу, ночь. Про золото в темноте. Так хорошо ничего не делать, а точнее изображать на картине сотворение мира, показывать весь путь, пройденный человечеством, от прибытия до конца.
Винсент захотел уснуть, час пролежал в постели, не уснул, выпил таблетку, не помогла, взял сновидение, вызвал его, как в древности огонь и как теперь проститутку, съел килограмм железа, успокоил желудок, который ждал еду, будто мать дитя.
– Сколько еще курить, не курить, спать, не спать, есть, не есть, пить, не пить.
Винсент встал и сел за работу. Нарисовал Австралию. Через дорогу прыгали кенгуру. Они напоминали бумеранг, возвращаясь назад. Материк омывали воды. Виноделие поднималось над Мельбурном. Освещало его и жгло. Опаляло, светило, грело. Сок винограда тек. Люди стояли на улицах, задрав свои головы, и влага сочилась в их рты. Горячая, красная, белая. Винсент вспомнил, как много лет назад ему врезал пацан. Боли в то время не было. Боль обожгла сейчас, нестерпимо, мучительно. Зноем дыша, горя.
– Тех, кто живет на первом этаже, давят живущие сверху. По улицам ходят люди с расплющенными чувствами и мыслями.
Винсент достал книгу. Начал ее читать. Его интересовало не только что, но и как написано автором: что – это тело, как – это душа. Так казалось ему.
– Надо есть и пить так, чтобы съеденное и выпитое становилось частью души, а не тела. Я здесь, а по городу бродят девушки, по улицам, по аллеям, к ним не подойти, в голове у них Сша, Франция, Канада, Италия, но такие, что если эти страны к ним подкатят, то получат отказ. В молодости я выбирал одну и подходил к ней, но не мог познакомиться, меня было слишком много, тысячи Винсентов стояли перед ней одной, она просто терялась, скашивала глаза, пытаясь всех охватить, но не могла. Плевала и уходила. Теперь я один, без попыток познакомиться, окунуть себя в мякоть, в вату, в кисель.
Винсент уснул. Он увидел кавказские горы. Под ними стояли люди, глядя наверх. Там были туфли, колготки, юбка и кофта и то, что внутри у них. Другими словами, женщина.
– Так не доставайся ты никому, – закричала она, подняв свое тело над головой и сбросив на камни, вниз. Винсент вскочил.
– Где семья Пьера Мишле, она села ужинать, поставила на стол помидоры, зелень, салат, мясо, картофель, рис, включила плиту, чтоб согреться, но взрыв бытового газа, прощай, я тебя любил. Все нелепей кругом, человечество похоже на дылду, на переростка, который засел в пятом классе, хотя ему место в одиннадцатом, так же умирают, так же рождаются, так же поют песни, обмотанные говядиной, тормозят, братан, подвези, ни бога, ни дьявола, их и не должно быть, пора жить самостоятельно, пора самим разрушать и творить, уходить от погони, не вдаваться в подробности, не умирать, но зачем, чтобы обрести вечную жизнь, двинуться в путь, так как стоять невозможно, шиномонтаж, вулканизация, балансировка, все то же, рождение, старение, смерть, должен быть взрыв, чтобы разнести всю планету, где будет то, чего нет, но должно быть, обязано, иначе слова, как перезрелые груши, упадут на землю и их съедят свиньи.
