– Мне же без разницы.

Он вышел и закурил.

– Теперь я пойду назад. Я обрушу арбузы на голову первого встречного, я погружу город во мрак, я забью его до смерти, спалю, разнесу, сотру.

Первой встречной оказалась девочка, попросившая у него пятьдесят рублей.

– Зачем тебе?

– Для подарка.

Он дал и пошел быстрей. Купил водки, выпил, накрылся, плевался и матерился, пинал свою жизнь назад. Забылся тяжелым сном. Спал долго и спал мучительно. Вскочил, поспешил на поезд, взглянул на часы, остыл.

– Рано, еще есть время, можно не торопиться, а съесть хот-дог из ларька. Привести мысли в порядок, почему умерло так много людей, а он еще жив, люди умерли, как родились, теперь их под ногами полно, достаточно сойти на обочину и пнуть легкие, череп, позвоночник и сердце в виде комка земли.

В поезде достал телефон. Полистал сообщения. Поступило одно. Елена писала ему так, будто бы не писала.

– Я не вернусь, я никогда не приеду, надо было тогда, мне было семнадцать лет, но ты меня упустил, а в Барселоне можно выйти замуж за гигантского мужчину, состоящего из кафе, ресторана и клуба. Из газона, аварии и полиции. Здесь удивительные рассветы, похожие на всплеск воды, когда рыба срывается и уплывает. Здесь осьминоги выплывают на берег и торгуют собственным мясом.

Винсент ничего не ответил. Им овладела Эми. Та, что из Сша. Ее он любил, холодно и протяжно. Рисовал портреты, глядя на ее фото. Вкладывал лед и снег в каждое движение кисти, в каждый мазок. Думал о ней всегда. Он заварил доширак, подождал пять минут, начал есть, обжигаясь и дуя. Поезд врывался в ночь, вгрызался в нее, выплевывая черные куски сажи и тьмы.

– Надо будет сходить на Вернадского, отдать телефон в ремонт, а то сам собой отключается, пишет сам смс.

Вновь пришло соообщение от Елены.

– Здесь такие мужчины, один сорок восемь метров в высоту, другой сто пятнадцать метров в ширину, а третий сантиметр в глубину. Мужчины стоят под окнами. Я прыгаю в них с балкона, плыву, погружаюсь в них.

А поезд все шел и шел. Как дождь, очень тонкий, легкий. Прибытие в семь часов. Стоянка почти что час. Винсент сошел, поднял воротник, сунул за ухо сигарету, зашагал по вокзалу. Сел в автобус, напоминающий буханку хлеба, которую Винсенту захотелось накрошить и насыпать птицам. В своей фантазии он увидел, как самолеты и вертолеты слетаются на площадь, потому что им покрошили автобус. Он откинул видение, сел у окна, включил музыку в плеере и поехал. Улицы проползали, как змеи, он оглядывался назад, туда, где они сплетались, сворачиваясь в клубок, жаля друг друга, спариваясь, вспыхивая, сгорая. Миновали дороги.

– Мне пора выходить.

В магазине купил паштет.

– Пригодится. Совсем.

Зашагал до квартиры. Дома стояла тишь. Винсент разулся и прошелся по комнатам, которые стали меньше без него. Он достал ящик с природой. Вынул ее из него. Посмотрел и потряс. Посыпалась пыль и известка. Он сморщил нос. Положил вынутое на место, заколотил ящик гвоздями, задвинул его под стол. Ногой, обутой в летучее. Усталость пришла к нему через час. Винсент лег на кровать. Он лежал, чувствуя, как голова его раздувается, грозя в каждую секунду лопнуть. Ему казалось, что в его уши заползают гусеницы, что они пожирают мозг, что они становятся бабочками. Которые порхают и ищут выход. Гибнут, складывая крылья и падая на язык. Винсент приподнялся на локте. Послышался шум. В комнату вошел некто, положил на стол газету, коробку спичек, пачку сигарет, и исчез. Дверь бесшумно закрылась. Самка богомола отгрызла голову самцу богомола. Ничего не изменилось. Дыхание стало прерывистым, густым, основным.

– Так я могу пролежать пару дней. Потом придет хирург, вскроет мне живот, освободив кур, свиней и коров. Они все томятся во мне. Сорок тысяч кур, сорок тысяч свиней, сорок тысяч коров. Я слышу их звуки, движения, запахи.

Винсент включил телевизор. То место, где лев убивал чужих львят. Жалость сдавила сердце.

– Вот тебе и творение. Вот тебе и закон. Осталось только посыпать голову песком и голым бегать по улицам. Напиться водки и исторгать в унитаз жесткость. Кричать мальчику из окна: Джохар Дудаев, домой. Скорее беги обедать. Пора штамповать железо. Творя автоматы Борз.

Винсент раскидал руки.

– Так легко, будто я плыву по камням, они царапают мою спину, я пал на них с высоты тысячи метров, я Врубель, который рисовал свой портрет, другими словами – Демона. Шизофрения ломится ко мне, выбивает окна и двери, я не впускаю ее, но нет сил, она безумна, кровава, она заливает мозг, я ничего не вижу, я на грани возможного, кажется, еще чуть-чуть, еще одно усилие и я загляну туда, познаю то, что за смертью, отдерну полог, подыму занавес, не может быть, что мы кончаемся, просто так, без ответа, без поцелуев зимой, без объятий, без долгих стояний на морозе с цветами в руках, с надеждой в глазах, не могут просто так пройти двадцать лет, молодость не кончается, не зря же мы пили пиво, влюблялись в девчонок, рассекали по городу, нет, нет и нет, не могло это пройти просто так. Не должно, не обязано.

Так Винсент уснул. Во сне он запускал фейерверки и находился в лифте. Они вылетали из бутылки шампанского, будучи слабыми, с трудом долетали до потолка и, превращаясь в мух, ползали и жужжали. Когда салют кончился, он перенесся на дагестанскую свадьбу. Все ели и выпивали, а Винсент переводил стихи. Буквы были из мух. Они шевелились. Ползали. Взлетали и исчезали. Снова садились, но уже на другие места. Так возникали другие произведения. Когда Винсент вконец обессилел, поднялся мужик, поймал огромную муху, размером с кусок шашлыка, и сказал, что это отец Ван Гога и что он просто обязан ее перевести. Мужик заколол муху шампуром и бросил ее Винсенту. Телефон издал звук. Пришло смс. Винсент открыл глаза, как два люка. Тяжелые крышки век.

– Когда же их украдут и сдадут, чтобы я постоянно видел и в меня проваливались кошки, собаки, люди. Что мне еще остается. Небо. Без вариантов. Раньше голова была независима. А теперь она миллионами нитей связана с другими людьми. Мне тяжело сейчас.

Винсент погрел мясо, съел его, чтобы оно расползлось по всему его организму, насытило его, пропитало. Он сидел, думал о Эми, о бездне, которая была между ними. Они стояли на ее берегах и глядели друг на друга. Винсент первым опустил свой взор. На дне он увидел реку, кусты, деревья и трупы животных, улетевших вниз. Он не хотел быть одним из них. Но и завидовал им. Эми уходила от него. Она превращалась в точку.

– Ее я поставил в третьем классе на уроке литературы, закончив писать диктант. И вот она ожила. Вернулась ко мне. Превратилась в женщину и исчезла.

Винсент встал и вымыл посуду.

– На улице минус пятьсот, мне три тысячи лет.

Винсент хотел написать Эми, но не стал.

– Зачем я ей нужен, я старый и лысый мужик, мои картины не продают, я плохо одеваюсь, я и себя не могу прокормить, куда мне ее, я смогу ей предложить только страсть, бешенство и безумие, отобрав их у творчества, охватившего меня, словно пламя, в котором явился бог.

Винсент закурил, затянулся, и меж губ его потекло молоко, нет, оно не потекло, но дым, набранный в рот, оказался молочным.

– Эми необходима. С ней я смогу воспрять из бездны, заняться собой, бегать по утрам, качать пресс, бросить курить. Ее я должен целовать по утрам, всю, целиком, не оставляя ни миллиметра пространства. Но она в Сша. Далеко, чрезвычайно, сильно. Между нами киты, которые контролируют воду и женщин. Она станет женой кита, поплывет, выпуская струи воды, на север, где так же холодно, как у нее внутри. У меня вихревое сознание, в голове моей смерч. Я должен окружить ее и украсть. Унести ее прочь по воздуху. Я заклею своими картинами все стены дома, изнутри и снаружи. Я принесу свои извинения кирпичу и бетону. Их не станет, а полотна будут висеть. Держась друг за друга. Эми, ты самый назначаемый препарат на планете. Тебя прописали мне. В самых больших количествах. Хорошо, что ты не певица.