Винсент перестал говорить и уставился в ночь.

– Как яростно ты молчишь.

– Я говорю.

– Я не слышала.

– Не уходи сейчас.

– Не надо меня провожать, я почти что у дома, два квартала пройти.

Винсент простился с Таней, вызвал такси, поехал по пустырям, через свалки, автозаправки, шиномонтаж, кафе и гостиницы.

– Надо будет купить два ведра вдохновения и пользы, а сейчас спать, положив под голову две подушки, три листа и четыре отвертки.

Отворил дверь и вошел. Комната была озером, он лег в лодку и поплыл, заскользил по волнам. Он спал, а мышление работало в нем, как мясорубка, пропуская его всего через себя, проходя и исследуя. Ему снились залитые солнцем Кордильеры, спуск, подъем, жалобы на работу дрели в восемь часов утра, хоботы слонов, ползущие по саванне, жалящие друг друга или гиен и львов. Голос в нем говорил.

– Сердце не растет, оно строится, возводится в небо из туфа. В нем могут жить или отсутствовать люди. В моем никого нет. Окна разбиты, двери выломаны. Пустота. Ни дымка.

Винсент открыл глаза, будто магазин. Он уже не спал минут десять, но встать решил только сейчас. Утро напоминало Паустовского. Желтое с белым в небе. Черный кофе и шоколад. Немного животного начала, вечности и стихов. Их он прочел впервые. Громко и про себя. Автор Артюр Рембо. Поэт, пышущий здоровьем, француз, торгующий мясом, проводящий вечера в ресторанах, в клубах, в кафе, в кино. Поедая бифштексы и снимая девчонок. Выпивая вино. Винсент нашарил тапки.

– О чем я жалею, о трех-четырех женских задницах, которые хотел расцеловать, возвести, потому подошел к ним, попытался наладить контакт, но не смог, не нашел общего языка с их хозяйками, не пал на колени, не облобызал их окружности, не признался в любви. Одна была хороша, как авария, она стояла спиной, подтягивая штаны, подчеркивая округлость своих полушарий, Америки и России, враждующих между собой, готовых напасть друг на друга, если не вмешается третий, не встанет между ними, не примирит. Я – это колодец, в него проваливаются при рождении. Задача из него выбраться, чтоб стать собой. Небо, это интересно, что мне с ним делать, можно порезать его на куски и продавать поштучно.

Винсент лежал на кровати, в голове его одни люди убивали других, покачивалась люстра, шло привыкание к табаку, рисовалась картина.

– Чтобы витамины пели во мне, хором, поодиночке, вытаскивали за уши сигареты, кричали, свистели, выли, никогда еще не было такого одиночества, жестокого и железного, когда хочется отправиться назад, стирая свое присутствие в мире, все следы, до единого, до ноля, живота моей матери, шара, который улетит в небо и исчезнет, навека, навсегда.

Он слушал пчел. Они звенели в ушах. Его голова гудела, как улей, где матка, точнее я.

– Это обман, меня надули, я должен быть молод, красив, богат, вокруг меня должны виться девочки, я должен ездить по миру, мои выставки должны посетить все люди на земле, но я противоположность всего перечисленного, я курю дешевые сигареты, живу один, ни женщин, ни денег, только походы по утрам в магазин, чтобы купить хлеба и табака, рисование, отдавание себя болезни, недугу, сон в четыре часа, пробуждение, кофе, незаконченная картина, где электричка, шагающая к Нью-Йорку, солнце, освещающее свалку компьютеров, телефонов, планет. Мне надо выпить, пару стаканов виски, только так я приду в себя, позабуду про сон, очень тяжелый, в котором мне восемнадцать лет, я иду за девчонкой, она оглядывается, поправляет шорты, облегающие ее ягодицы, поднимается в гору, смеется, щелкает семечки, лижет мороженое, ест мясо, свинину или баранину, жир стекает у нее по лицу, он блестит, она рада, ее организм растет, впитывает в себя белки, углеводы, горе, радость, счастье, весну.

Винсент лежал и злился на своих друзей, которые все переехали, оставив его один на один с жизнью и смертью. С картинами гаражей, домов, полей, детей, женщин, снов. Ему не хватало бешенства, чтобы окончательно сойти с ума, разорвать все полотна, обмазать лицо углем, читать нараспев молитвы, кататься с горки с детьми.

– Когда я умру, моим именем назовут самый маленький микроб. Он будет везде, повсюду, кругом. Но никто его не будет знать. Я должен умереть, сделать над собой это маленькое усилие, дать команду себе, организм, умирай, разлагайся, бесчинствуй. Это когда тебе женщина во время полового акта говорит: у тебя семя течет. Будто оно река, впадающая в океан, где есть киты и акулы. Нет ничего страшнее для будущего человечества, чем слова я беременна. Беременность женщины конец, а не начало. Она смерть, но не жизнь. Женщина беременеет животом, мужчина беременеет головой.

Винсент привстал, но почувствовал странное. Нейролептики действовали. Цой пел под мышкой. Левой, что ближе к сердцу. Все волосы вытянулись в струну, подрагивали, подпрыгивали и подпевали ему. Концерт шел в ложбине.

– Поздно, уже темно. Ничего не добавить, не успеть на такси, не схватить ее за руку, не сказать не уходи, ты моя, а я твой.

Электропатриотизм встал на городом. Винсент писал, склонившись и замерев. Закончил полотно и начал говорить сам с собой.

– Под деревом рос ананас, на самом дереве ничего не росло, оно тыкало в небо ветками, словно гигантской вилкой, черной и ломаной. В ее зубцах застряло гнездо ворон. Север начал атаку, человек съежился, вспыхнул и сгорел, вступил в развитие, потоптался на месте, заработал рубли, евро, юани, доллары, просадил их за вечер, выпил шампанское, снял проститутку, выбросился из окна и написал роман.

Решил прибраться в квартире, потому взял сигарету и пошел в туалет. Покурил. Вышел. Присел за стол.

– Я никому ничего не должен, – Винсент обрушил кулаки на столешницу, – все, что у меня есть, это картины, кровь, сухожилия, просто гигантское сердце, растущее, занимающее место между порогом и вечностью, чехардой и Словакией, кошкой и сапогом. Двадцать четыре часа у человека в груди. Ребра идут, спешат, никуда не торопятся. Надо добавить в свои картины юга, солнца, афроамериканцев, разборок, ножей, пистолетов. Еще, еще и еще. Влить хип-хопа и бокса, Гарлема и огня. Я разгромлен, раздавлен, растоптан, растерзан, разбит. Колеса трамвая созданы только для одного: разделять человека. Отрезать голову или ногу.

Вышел, одевшись в плащ. На улице шел парад, маршировали солдатики, самки или самцы, может быть, даже дети. Солнце светило так, будто все ему задолжали. Долги вставали над городом. Все ожидали туч.

– Как дела, молодежь, – крикнул Винсент в ухо старухе, – почем арбузы на рынке, где торговля детьми.

Женщина вспыхнула и сгорела. Пепел опустился между цветов.

– Я убийца, не может быть, я вышел в сеть, написал письмо девушке, она не ответила, а удалила страницу. Она повесилась, утопилась, выпила таблетки, порезала вены, выпрыгнула из окна. Теперь ей очень плохо, она болеет, чихает, кашляет, у нее высокая температура, ей хочется лежать и не двигаться, не мыслить, не чувствовать, а втягивать через соломинку сок. Банановый, апельсиновый, яблочный, виноградный, томатный и никакой. Из мяса, из груш, из вечности. Надо спасти ее, выломать топором дверь, рассыпать соль, сахар, перец, разбить окна, засорить туалет, включить воду, вынести компьютер, мозг, телевизор, яичную скорлупу, очистки картофеля, шелуху луковиц, гитару и настроение.

Сигарета пахнула шашлыком, мясом, проворачиваемым на углях, белком, сытостью, жаром. Винсент ощутил тепло. Он чувствовал себя высоко.

– Так низко я никогда не падал, у меня истоптанные ботинки, поношенные штаны, местами рваная куртка, дыры в карманах такие, что я не могу достать сигарет. Мелочь проваливается на глубину в тысячу метров.

Позвонила Татьяна. Ее голос звучал, как похоронный оркестр.

– Завтра я иду танцевать, после фитнес, пробежки, бокс, ланч в кафе, фотосессия, интервью, поход в банк, на восток, захват новых земель, Омска, Томска, Тюмени, Хабаровска и других.

– Увидимся.

– Не сейчас.

– Сегодня я иду в солярий.

– Я могу подождать.