– Не надо, я не приду.

– У тебя есть другой.

– У меня появился мужчина, похожий на Лондон, Париж и Нью-Йорк.

– Нельзя его отменить?

– Он вечен, он как скала, я взбираюсь на него, пока я на уровне живота, готовлю ему, кормлю и все ожидаю свыше, когда покорится мозг.

Она повесила трубку и позвонила снова.

– Винсент, ты сейчас умрешь, у тебя откажет сердце, почки, печень и легкие, лети, убегай от смерти, несись, разгоняй толпу. Ну все, а теперь пока.

Ее голос превратился в смех и исчез, будто хомяк в норе. Винсент зашел домой и прошелся босым. После чего сел за картину, желая нарисовать вечную жизнь, другую планету, людей на ней, пьющих кофе, ворующих детей, воюющих, целующих друг друга в лицо, образующих синдикаты, картели, государства, церкви, пустые места, стихи, фильмы, музыку.

– Хочется напиться, налакаться, ползти, не вставать. Когда я восстану, чтобы весь мир был подо мной, не смеялся, а плакал, роняя слезы, текущие по его щекам, падая в пыль и образуя грязь.

Закончив рисовать, огляделся вокруг. Квартира не изменилась. Чай, плита, стол, сахар, вафли, приемник, наушники, смартфон, нога на ноге, воздух, мольберт, желание, пошлость, запах члена, точней тушенки. Винсент вышел из дома, поехал, пошел к воде, там он стоял, вспоминая молодость, вечеринку, где была девушка с огромной задницей, настолько, что хотелось встать на колени и лизать ее персик, углубляясь в него, раздвигая, чтобы достать до косточки.

– Тогда можно будет посадить дерево, на котором будут висеть плоды, а точнее попы, их можно будет срывать и съедать. Ведь об этом мечтает каждый нормальный мужчина: съесть задницу девушки.

Медленно шел.

– Скоро серебро коснется висков. На улицы выйдут замужние женщины, ведя детей на прогулку. Сталин зашевелит усами. Титаник достигнет Америки. Кобейн споет на разрыв.

Он прошелся вокруг песков, думая о Татьяне. У нее есть мужчина. У Эми нет никого. Но она далеко. Не знает его, не слышит.

– Хорошо иметь женщину про запас, хранить ее в темной кладовке, среди банок, приправ и специй. Ухаживать за ней и любить.

Подъехал автобус, Винсент сел на заднее сиденье. Заходили люди, занимали места, покачивались и плыли, ехали туда, где не ждут, не находят, не ищут.

– Что стало с той девушкой, которая спросила у меня дорогу. Ведь прошло столько лет. Она умерла, или родила, или ни то, ни другое. Уехала заграницу. Все может быть. Не знаю. Из России вырваться сложно, расстаться с тяжелой жизнью, маленькой зарплатой, плохими дорогами, льдом и слоном.

Двое мужиков затеяли драку, стали бить друг друга по лицу, промахиваясь и скользя. Когда открылись двери, они выскочили на улицу, рассмеялись и начали играть в снежки.

– Я попал. Ты убит.

– Ты не мог меня поразить. Я отстрелил тебе руку.

– О, но какая боль.

– Стыдно. Смешно. Легко.

Автобус поехал дальше, мимо полицейского участка, поликлиники, памятника киту. За окном мелькнул парень, похожий на Цоя. Он пронесся на лошади или на Москвиче. По проходу покатилась бутылка. Сойдя, закурил. Впустил в мозг то, что выпустил из него.

– Привет, Винсент, как дела?

– Плохо. А что случилось?

– Нам нужны деньги.

– А кто вы?

– Мы твои родственники.

– Я беден, меня кормит брат, мои картины не покупают.

– Но ты будешь богат после смерти.

– Может быть. Я не знаю.

– Дай нам денег из будущего.

– Я не могу. Не умею.

– Нам нужны деньги. Надо кормить ребенка, надо купить машину, надо убить тебя.

– Оставьте меня в покое. У меня ничего нет.

– Ты жаден, ты будешь проклят. Бог с ней, с машиной, но ты не хочешь дать денег ребенку.

– Вот последние десять рублей. Заберите. Отстаньте.

– Нам надо не десять рублей, а десять тысяч.

– Возьмите мои картины.

– Они ничего не стоят.

– Чем я могу помочь.

– Умри, и тогда цена возрастет.

– Я умру, но только не сейчас.

– Теперь. Сию же секунду.

– Вы хотите моей смерти, когда я не желаю вам ничего плохого. Так вот. Назло вам, я никогда не умру, ни потом, ни сейчас.

– Умрешь. Мы тебе поможем.

Голоса удалились. Винсент прошел в подъезд. Включил свет. Поднялся на свой этаж. Но не стал заходить. Встал около двери.

– Как же мне тяжело. Я написал триста картин за год. Я сделал все возможное и невозможное. Но меня презирают, критики плюют на меня, не хотят обо мне слышать. Еще и эта болезнь. Кому нужны работы помешанного. Надо нарисовать себя, распятого на кресте. Чем и сейчас займусь.

Он работал уже три часа, когда ему в голову пришла идея. Он ее записал. В дневнике и в письме.

– Россия держится на жирафах. Без них ее не станет. Они контролируют умы, которые без них разбегутся, рассыпятся и пройдут.

Каждое утро он пил компот, сваренный им. Он наливал его в кружку и уходил из кухни, ждал, пока осадок уляжется, рисовал и курил. Когда он возвращался за ним, ему казалось, что кто-то плюнул в стакан, пока его не было, хоть в квартире он был один. Чувство не исчезало, а жило и росло.

– Когда ко мне придет любовь, то я полюблю не кишки, почки, печень, желудок, вагину и прочее, а девушку, исключающую все это, восходящую над анатомией человека, погружая ее во мрак.

Ему снился книжный магазин. В нем появилось многое. Советское издание Хайдеггера. Очень тяжелый том. Весь в пыли и во времени. Лермонтов и Бодлер. Очень много философов. Даром. За пять рублей. Книги были старые, но свои. Винсент ходил с друзьями. Выбирал и смотрел. К ним приблизился продавец.

– Чтобы купить, вы должны полететь.

– Это понятно, но почему Маяковский так дорого? Несколько сот рублей.

– Он покончил с собой. В книге представлены произведения, написанные им после смерти.

– Израиль – это тысячи, миллионы боеголовок, уставленных в небо. А Палестина выходит утром во двор, берет лопатку и играет в песок. И так каждый день. Можно рисковать своей жизнью, а можно ничьей. Второе вдвое опаснее. Чужая жизнь есть ничья. Между землей и небом.

– Что такое безумие? Это когда нет границы меж я и всем внешним миром. Когда голова превращается в телевизор.

– Цой, летающий на обертках конфет, парящий в кофейном воздухе. Ради этого стоит жить, чтобы краем глаза взглянуть на полет, который совершился сто лет назад, в день гибели Цоя, когда его машина разбилась, а он улетел домой.

Все вышли из магазина. Друзья по одному подошли к Винсенту, пожали ему руку и ушли. Он остался один. Как китаец, живущий в самом густонаселенном государстве мира. Вокруг было что-то легкое и тревожное. Машины плыли в воздухе, вися на шарах. Дети раздавали конфеты. Взрослые их жевали. А вообще, никого не было, магазин исчез за спиной, друзья превратились в карты, которые Винсент размешал и положил в карман. Стояла ночь. Лаяли псы и горели окна.

– Если подойти к окну и выстрелить в лампочку, то все подумают, что это открыли шампанское и пробка попала в люстру. Все захлопают в ладоши и лягут спать, потому что тигр напал на льва, а медведь на грядущее.

Винсент собрал чемодан, готовый выехать из квартиры в любую секунду. Ведь он знал, что останется в ней навсегда, а его похоронят стены.

– Мужчины умирают раньше потому, что позже стареют.

Он купил пачку сигарет, из-за чего у него выделилась слюна. Положил их в карман. Заскользил вдоль по улице. Аптека с разбитыми окнами. Кафе, закрытое днем. Люди, израсходованные и забытые.

– Почему я еще живу, как меня угораздило родиться, вон тетка машет платком, в который она сморкалась.

Он перешел дорогу, зашел в пивной бар, заказал кружку пенного. Посетителей не было. Глотнул. Осмотрелся. Замер.

– Остается только одно: надувать камни и пускать их по ветру.

Пиво пошло легко. Чешское.

– Это правильно.

Винсент купил кальмаров. Стружку. Пятнадцать грамм. Он представил себе встречу с Эми, живущей в Америке. Сначала не было слов, сухость во рту, как в Сахаре, но вот набежала одна туча, за ней другая, и фразы полились, потекли, впитываясь в пески.