– Этот парень просто сумасшедший, что он творит, он разбрасывает вокруг себя тапки, семечки, музыку, танцы, цветы, кресты.

Он выключил приемник, поставил чай на огонь, замариновал свинину, чтобы вечером пожарить ее.

– Свинья стала свининой, как демократ диктатором. Ничего. Скоро будет тепло. Выпью. Поем. Еще немного Парижа, Мадрида и пустоты.

Во сне он был водителем трамвая, разрезающим пополам крокодилов. Он мчался по городу, отрубая головы и хвосты. Крокодилы превращались в обоюдоострые ножи. Острием была кровь, бьющая, как фонтан. Утром он брился, снимал щетину. Она была проституткой. Улица звала на прогулку. Он шел, наматывая на себя дорогу, напоминая собой чемодан, который сдают в багаж.

– Да ты же не открываешься, – сказала ему старуха, – вот захочу я достать из тебя книгу, но не смогу.

Секс разливался в воздухе, им пахли сосны, собаки, кошки, мысли о еде, о сигаретах, трамваи, булочная, кафе, прогулка, одолжи сто рублей, жко и грехи.

– Изо всех ударов я люблю апперкот: он устремлен наверх. Хлеб надо ломать, а не резать.

Он не любил ножа. Зашел в книжный.

– Есть ли Акутагава?

– Не бывает, а кто это?

Он купил Хайдеггера, вышел, надвинув кепку на лоб. Набрал номер телефона, написанный на стене. Это Татьяна.

– Кто вы, откуда у вас мой номер, куда идете, чем занимаетесь, почему позвонили?

– Захотелось увидеться, но вечером у меня не будет денег, чтобы сводить вас в кафе. Постоим у подъезда. Наступив на снег, выпавший из реальности.

Он выключил телефон, записав ее адрес. День прошел в ожидании. Ломал шоколад, ел его, читал книгу, скорее листал, не вдавался в подробности.

– В восемь часов увидимся. Она мне влепит пощечину, позвонит конкретным парням, меня встретят убийцы в белых халатах, я буду стоять, а она спустится с неба, на парашюте, в красных туфлях, в черных штанах. С трубкой в зубах. Она, наверно, кусается. Она вцепится в мое серлце, будет рвать его и трепать. Пить кровь и хмелеть.

Ждал ее пять минут. Татьяна вышла в чем-то вафельном, сахарном, арматурном, железном. В каждом ее движении были грация и бетон.

– Я хочу мороженое, безе, коктейль, – заявила она, – свадьбу со стрельбой, мясной рулет, романтики, много крови, вина за пять евро, очень дешевого, разборок, мужчину с усами, чтобы они щекотали мне пятки, я хочу плыть в океане со своим любимым, в лодке, где нет воды и еды, а только смерть и любовь. Твои слова должны поступать в мои уши, как в Вуз. И не быть отчисленными, а доучиться до конца и получить диплом.

Винсент молчал. Он хотел нарисовать ее, для чего захватил инструменты, но теперь не знал как подступиться к ней. Татьяна вытащила тонкую сигарету. Попросила огня. Пламя горело час, а точнее секунду. Ничего не говоря, они зашагали.

– Пойдем на проспект, усеянный рыбами и цветами, чтобы полицейские свистели нам вслед. Там сегодня безлюдно, никто не пьет боярышник, девушки попрятались, парни уехали за деньгами, в большие города, желая заработать как можно больше, иначе они не смогут купить огня и веселья.

Они ехали в переполненной маршрутке, Татьяна жаловалась ему.

– Мне отдавили ногу, меня толкнули в плечо, только что мужчина признался в любви.

– К тебе.

– Нет, к пространству, что между ним и мной. По его словам, я похожа на кактус, на лепесток, на березу, на куст шиповника, у которого вместо плодов висят головы, волосами вниз, он обещал собрать их ради меня и заварить мне чай. От него я буду здорова, хороша, молода.

Он держал ее за руку. Так они вышли, пропустили машину, набитую расставанием и теплом, перешли дорогу и впали в проспект.

– Или тебе принадлежит тело одной женщины, или души всех остальных. Время – до тридцати лет, следом наступает вечность, обрывающаяся со смертью. После обрыва – высь или дно. Солнце – это закат, если луна – восход. Даже каша является человеком.

Винсент шел и рассказывал Тане. Сколько сказок утонуло в болотах.

– Идет себе сказка, никого не трогает, углубляется в леса, в топи, ступает неосторожно, сначала одна нога, а потом другая начинают уходить под воду, она кричит помогите, спасите, но никого рядом нет, кроме медведя и рыси, сказка уходит на дно, исчезает из виду, превращаясь в притчу и басню.

Они присели на лавочке. Наверху старуха ругала ребенка, звучала музыка, пели ребята, бомж просил подаяние, пара собак, занятых дауншифтингом, пробежала мимо.

– Какая прекрасная онтология, посмотри вокруг.

Винсент достал сигарету и покрутил ее в пальцах. Таня вынула платок и приложила его к глазам, не обращая внимания на бытие, танцующее в пространстве.

– Это, наверное, не ко мне, – выдавила она, – просто слезы текут от холода.

Винсент не закурил. Двое сидели дальше. Они никому не мешали, но у обоих было ощущение, что они заняли чье-то место. У кого-то гигантского, неизбежного, грозного, не вмещающегося в сознание, потому они встали, огляделись и скрылись в кафе. Заказали попить. Винсент заговорил.

– Я покупаю книги, но почти не читаю, складываю на кресле, около изголовья, когда я сплю, мысли из них поступают в мой мозг, я становлюсь умнее. Впитываю в себя.

Он достал телефон, чтоб посмотреть на время.

– У тебя есть машинка перемещения.

– Разве, это смартфон.

– Только не ври, прошу.

– Я тебя не обманываю.

– Ладно, но я боюсь.

– Ты нажмешь на кнопку и исчезнешь.

Винсент убрал мобильник, время два три ноль ноль.

– Как поздно, сейчас начнутся разборки и драки, будут летать ножи, звучать выстрелы и выливаться кровь.

– Думаю, только третье. Кровь – это волк: она всегда стремится на волю. Не приживается. Не бывает ручной.

Пили гранатовый сок, без ничего, без салата, без Бродского, без капустных листов. Заходили люди, садились, заказывали мохито, напивались, угрожали потолку и стенам, шумели, посещали сортир, курили там, где нельзя, уходили на юго-запад, осторожно крались, ступали на цыпочках, чтобы не спугнуть Тупака, мечтающего о смерти, потому бегущего от нее.

– Я закажу жаркое.

– Не стоит.

– Но ты голодна.

– Я слежу за фигурой, как следят за преступником.

Татьяна взмахнула ресницами, посмотрев на художника, у которого вместо уха было отсутствие оного.

– Посидим до закрытия, есть еще полчаса, погрызем семена.

– Как тебе этот запах.

Она протянула ладонь, пахло цветами, юностью, летом и высотой.

– Я закажу абсент, два стакана, загруженных им, жидкость должна быть с горкой.

– Можно, я оплачу, пусть принесут его.

Отворилась дверь, впуская темноту в помещение, ночь клубилась, плыла, мужчина тыкал вилкой в баранину, женщина красила губы и листала глаза.

– Сейчас начнется охота.

Пьяный достал пистолет и погнался за пьяной.

– Держите ее, ловите, не давайте уйти.

Комната раскручивалась слева направо, часы шли обратно, все сходили с ума.

– Сейчас начнется то, чего никогда не было на земле, я буду жонглировать яблоками, персиками и вишней, я буду выпускать изо рта огонь, я буду спать, лежа на потолке, заплатите по счету, за икру, за лимон, за январь и за дождь.

Винсент увел Татьяну, за углом он прижал ее к себе, крепко поцеловав.

– Ты основал поцелуй на моем лице, этот город будет расти, пока не станет столицей. Почему ты так странно сидел со мной, не говорил, не трогал никого, но на тебя все смотрели, все ощущали тебя, вдыхали.

– Меня касаются все, я имею отношение ко всему, когда я смотрю телевизор, новости, то они волнуют меня, потому что это меня ограбили, меня избили, я напал на людей, мне повысили пенсию и разрушили дом. Надо мной пролетел жаворонок, в меня вонзилась стрела, про меня написал Спиноза, я вскопал бабушке огород, где она посадила семя. Через две недели появились головы. А в конце лета она собрала урожай. Набила погреб мужчинами и съедала по человеку в неделю. Два человека в неделю. Сорок мужчин за час. Веселье вылетало из нее, как птенец из гнезда и ядро из пушки. Она танцевала самбу, ламбаду, твист. Красивые сморщенные бедра двигались в такт. Население хлопало ей. В небе светила жалость. Два брата, Гашек и Чапек, шли по земле. Они мужественно держались за руки. Их сопровождала стрельба и разрывы гранат. Они зашли в харчевню на окраине города, заказали водки и мяса, написали каждый по строчке в книге жалоб и просьб, выпили и поели, и дальше отправились в Чехию, устроиться на завод по переработке отходов, жениться, родить детей. Мечтая купить Шкоду, одну на двоих, приделать ей второй руль, не выезжать из гаража, сидеть на переднем сиденье, управлять, снимать девочек, лететь, рассекать пространство, говорить на польском, чешском и русском. Они слились с закатом, став красного цвета, то есть вином и кровью. Они исчезли. Их не было.