Когда преподаватель нас отпускает, Ленка тут же вскакивает со своего места, хватает уже собранный рюкзак и идёт к выходу из аудитории впереди своих подруг. Только в дверях она останавливается, поворачивается и смотрит исключительно на своих подруг. Однако видя, что те вступили в разговор с ребятами и девчонками из других школ и не торопятся покидать аудиторию, Ленка выходит.

Вновь вижу её уже внизу; она стоит перед зеркалом и пытается застегнуть молнию на пальто. Уши уже снова в наушниках, хотя музыка ещё вроде как не играет. Она так сильно спешит, что молния никак не застёгивается.

Подхожу к ней и говорю:

– Ты, я вижу, недолюбливаешь не только зеленоградских, но и вообще всех. Так спешно вылетела из аудитории.

Ленка делает такое выражение лица, что не остаётся никаких сомнений: ей не могло прийти в голову, что её поспешность может броситься кому-то в глаза. Она говорит весёлым тоном:

– Общением приходится утруждать себя тогда, когда хочешь скорейшим образом адаптироваться к жизни в определённых местах. А мне это уже ни к чему. К тому же ты сам не особо разговорчивый.

– Что означает: тебе это уже ни к чему?

– Сегодня последний день, когда я была на курсах.

Сердце моё падает куда-то в пропасть; к горлу подступает тошнота. Такого не должно было произойти. На курсы должен был перестать ездить я, а не Ленка. Как же вышло наоборот?

– И почему я только сейчас об этом узнаю?

Ленка искренне удивляется моему вопросу.

– А что, – наконец говорит она, – я должна была объявить об этом в торжественной обстановке где-нибудь за круглым столом? Я была-то здесь только четыре раза. Никто и не заметит моего ухода. Все поглощены своей собственной адаптацией.

Верно, всего четыре субботы мы ездили на курсы, а кажется, что уже давно знаем друг друга. Мне кажется, что будет слишком банально говорить Ленке об этом, поэтому ищу более подходящие слова. Наконец говорю:

– Вынужден заметить, что ты… взрослее меня. Мне часто кажется, что происходящее со мной в то или иное мгновенье или в тот или иной временной промежуток будет длиться вечно. И прошлая суббота, кажется, длилась целый год.

Вижу, как Ленка уверенным движением застёгивает пальто до самого подбородка.

– Может, сядем? – предлагаю я, кивая в сторону дивана, стоящего в коридоре.

Не сразу, но Ленка соглашается. Мимо нас проходят шумные товарищи по курсам, но никто, кажется, не обращает на нас внимания. Думаю о том, что по-настоящему одинокий человек – это тот, который окружён множеством людей. К одиноким людям так и липнут… желающие адаптироваться.

– Так ты действительно бросаешь курсы? – спрашиваю.

– Да.

– На прошлой неделе ты бы мне сказала об этом.

– На прошлой неделе я ещё не знала, что придётся прекратить обучение на курсах. Родители настояли на этом в прошлую субботу, вечером.

– Я имею в виду, что в том настроении, в котором ты была на прошлой неделе, ты бы обязательно рассказала мне о своих планах. А сегодня молчишь весь день. Что случилось? Неужели всё дело только в том, что ты узнала, что я из зеленоградской школы, ученики которой намерены занять места талантливой московской молодёжи в этом институте?

– Если бы я изначально знала, что ты из зеленоградской школы, я бы действительно вела себя иначе. Но не из-за того, что в вашей школе все такие плохие. А просто потому, что Зеленоград – это слишком далеко. Что может быть общего между нами? Когда мы можем видеться? По воскресеньям я мотаюсь на курсы в ненавистную Тимирязевскую академию, так как отец хочет, чтобы я туда поступала. Теперь и по субботам там тоже иногда будут занятия, поэтому я вынуждена бросить учёбу на этих курсах.

– Ты же не хочешь поступать в эту Тимирязевскую академию. Времена, когда родители подчиняли своей воле детей, вроде как давно прошли.

– Я и не буду поступать в Тимирязевскую академию. Я буду поступать сюда. Хотя без курсов это будет сложнее сделать. В Тимирязевской академии я рассчитываю подтянуть свои знания биологии и математики, чтобы было проще поступить сюда. Тут-то на курсах преподают одну ерунду, а не готовят к вступительным экзаменам. Денег на ерунду у моих родителей нет.

Мне в голову приходит фантастическая мысль, что, если бы я не стал в прошлую субботу брать у матери деньги, чтобы возместить ущерб, который нанесла мне арабская шаурма на Ленинградском вокзале, родители Ленки дали бы ей добро на продолжение обучения на этих курсах.

– Знаешь, а я тоже хотел бросить эти курсы, – говорю. – Но теперь я передумал. Теперь я буду делать всё возможное, чтобы поступить сюда. Хотя шансов мало. Но в любом случае знай, что у нас есть общая мечта: поступить в этот институт. А что будет дальше – посмотрим. Мне бабушка говорила, что если я буду когда-нибудь учиться в Москве, то смогу жить у неё, а это значит, что мне не придётся тащиться после занятий в Зеленоград.

– Ты сделаешь это ради меня, – не то спросила, не то попросила Ленка.

– Придётся. Теперь я буду учиться на курсах за нас двоих.

И она кладёт свою головку мне на плечо. Это так неожиданно, что я никак не реагирую. К тому же мне как обычно кажется, что то, что происходит, будет происходить вечно. Независимо от поступков, которые мы совершаем или не совершаем.

Мы вместе доходим до остановки, вместе доезжаем до метро. А потом прощаемся после того, как Ленка даёт мне номер своего телефона.

Путешествие в метро мне кажется особенно приятным; его не омрачает даже то, что мне впервые пришлось заплатить за проезд: не мог же я перепрыгнуть через турникет при Ленке, а потом сразу же удрать по эскалатору вниз.

На Ленинградском вокзале встречаю Михалыча с Трофимовым. Подозреваю, что они были сильно обеспокоены моей задержкой, иначе как объяснить, что даже «жирные» успели на предыдущую электричку. Мои приятели ведут себя спокойно, что не характерно в первую очередь для Михалыча; вопросы их корректны и незлобивы. Что ж, это ещё один закон жизни: когда в кругу имбецилов хотя бы один идёт на поправку, у всех остальных хотя бы на какое-то время тоже исчезают симптомы болезни.

* * *

В следующую субботу еду на курсы без настроения. Предстоящие занятия кажутся бессмысленными. Но я понимаю, что курсы – это едва ли не единственный мой шанс поступить в институт, потому что конкурс должен был быть огромным, а мои способности к изучению некоторых предметов и моя усидчивость оставляли желать лучшего.

Голигрова ещё вчера попросила нас «не отрываться от коллектива и подойти к станции пораньше», поэтому мы вновь едем с ней в одной электричке. Она договорилась о встрече нашего класса аж с самим ректором. Я не слышал, чтобы ректор принимал у себя в кабинете представителей других школ, поэтому в который раз отмечаю про себя хитрость и коварство нашей классной руководительницы.

В кабинете ректора нас любезно встречает Рыбалка. Насколько она безжалостна, строга и бесцеремонна с нами, абитуриентами, настолько же она ласкова, услужлива и раболепна перед ещё более наглыми, чем она сама, людьми. На фоне Голигровой Рыбалка кажется маленькой проказницей.

Рыбалка рассаживает нас на заранее подготовленные стулья. В общей сложности нас пятнадцать человек, не считая классной руководительницы. Остальные наши одноклассники либо изначально отказались ездить на курсы, либо бросили это дело после первого месяца. Рыбалка расспрашивает нас о Зеленограде, интересуется, не устаём ли мы каждую субботу мотаться сюда, в общем, всячески раболепствует перед нами, вернее, перед Голигровой.

– Чего только не сделаешь ради образования, – говорит Голигрова не очень-то воодушевлённым тоном.

В кабинет то и дело заглядывает Дима, но никто не реагирует на него: Дима вообще человек незаметный и совершенно непопулярный в этом вузе. И должность у него, в общем-то, ничего не значащая и ничего не решающая. Подозреваю, что институт специально нанял Диму на случай, если на курсах произойдёт какое-нибудь нежелательное событие, например, если родители какого-нибудь абитуриента пожалуются в суд на недобросовестное оказание педагогических услуг. Или если возникнут проблемы с Министерством образования. Или если кто-нибудь из преподавателей возмутится условиями, в которых вынужден работать с учениками подготовительных курсов. Если что, всегда можно будет свалить всю вину на Диму.