Жили в той же коммунальной квартире, что и тесть с тёщей. Очередь на жильё продвигалась слабо. Соседи освободили для них пятиметровый чулан с маленьким окошком под потолком, – так называемая холодная комната, где в старых домах хранили продукты. Пока зима не наступила, жить было можно. А дальше, как получится. Инга всё больше сомневалась в возможности получить хоть какую-то стоящую роль. Аустра ходила, пожав губы, – «я же говорила, что надо было получать нормальную специальность». В сторону Петра вообще старалась не смотреть.
Пётр нахлебником никогда не был. В Риге, так же как во времена студенчества, подрабатывал грузчиком на железной дороге. Чтобы совсем не одичать и не выпасть из профессии, снимался в массовках на Рижской киностудии. Но союзные студии снимали совсем немного фильмов, и эта подработка была эпизодической. Наконец, ему удалось получить постоянную работу, – правда, довольно смехотворную, – договорился с директором одной из школ вести драматический кружок. Занятия – три раза в неделю. Ему выделили полставки учителя.
К зиме молодая семья вынуждена была снимать комнату. Никакие обогреватели и утеплители не защищали чулан от мороза. Инга ходила с постоянным насморком, – в таком состоянии нечего надеяться на самую крохотную роль. Немного ожили после новогодних праздников. Ёлочные представления – палочка-выручалочка всех безработных, неустроенных актёров. Петр заранее договорился с профкомами заводов, разработал сценарии представлений. Снегурочкой была Инга, волки, медведи, лешие и баба-яга – актёры из студий, с которыми Пётр альтруистически сотрудничал, а зайчики и мышки – ученики его кружка. После представлений они с Ингой в качестве Деда–Мороза и Снегурочки бегали по квартирам и вручали подарки малышам. Ложились спать, как подкошенные, а утром гоняли горячие чаи, чтобы разогреть осипшее горло.
Год прошёл в беготне и суете. Пётр делал запросы практически во все театры страны. В ленинградский ТЮЗ ставку режиссёра так и не дали. Обещали то к декабрю, то сразу после Нового года, то перед новым сезоном расширить штат. Пётр надеялся, Корогодский в письмах извинялся, что напрасно обнадёжил, а время текло, унося и надежду, и радость.
Весной отцу Инги на заводе выделили дачный участок. Пётр довольный, что может быть полезным семье, принялся за строительство. В субботу-воскресенье они дружно с Павлом пилили доски, возводили незамысловатый дачный дом. Как-то, когда они, намаявшись с тяжёлыми брёвнами, сели перекурить и отдохнуть, тесть сказал:
– Слушай, Петя, мужик ты работящий, от трудного дела не отлыниваешь, может, устроишься к нам на завод? У нас люди требуются. Я похлопочу, чтоб тебя взяли в хорошую бригаду. А то, что вы с Ингой как малолетки бегаете по разным клубам, трясётесь в автобусах заполночь? Я понимаю, у Инги с детства мечта была жить другой жизнью, пусть хотя бы придуманной. Её нельзя за это винить. Ссыльные дети все жили какой-то мечтой. А ты мужик нормальный, всё у тебя в жизни складно, и чего ты только о театре думаешь? Театров на всех не хватит, сам знаешь.
– Конечно, знаю. Да только тоска меня возьмёт, если начну другим делом заниматься. Глядишь, и пить с тоски начну. Инге первой не захочется жить с мужем-пьяницей.
Пётр по книгам научился печному делу. Рассчитывал сделать так, чтобы на даче можно было жить зимой и не тратиться на съёмную комнату. Как ни странно, печь получилась, и даже совсем не дымила. Соседи по участку тут же стали приглашать его в качестве печника, а заодно и на прочие строительные работы. В школе были каникулы, и Пётр вовсю шабашил. Инга ходила почти счастливая, её мать уже не косилась на зятя, а даже сама начинала заговаривать с ним. Когда садились обедать, перед ним первым ставила тарелку. Пётр про себя только посмеивался. Он не мог понять, как сошлись такие разные люди, как ингины родители. Он знал их историю, допускал, что безысходность существования и жалость бросили их навстречу друг другу. Но чтобы столько лет быть вместе, и оставаться, на взгляд Петра, почти чужими людьми, этого Пётр не понимал.
Недалеко от построенного дома Пётр соорудил на берегу Даугавы деревянные мостки, чтобы было удобно полоскать бельё и набирать воду для огорода. Как-то вечером, когда натруженные руки гудели от топора и ножовки, он возвращался к себе на участок и увидел Аустру, сидящую на мостках. Она пела какую-то латышскую песню и словно девчонка болтала босыми ногами в воде. Аустра глядела в сторону заката, лицо её разгладилось, помолодело, и она была совсем не похожа на ту Аустру, которую Пётр знал. Он не стал окликать тёщу, а только подумал, что человеческие связи – это большая загадка и тайна.
Инге оставалось отработать по распределению ещё один год. До этого её не могли уволить, и в семье была хоть небольшая, но стабильная актёрская зарплата, да учительских полставки Петра. Ребёнка старались не заводить, да Инга пока и не планировала. Она не оставляла надежду реализоваться как актриса. Пётр маялся от профессионального безделья и решил поставить для них двоих небольшие водевили, вроде чеховского «Медведя» или «Юбилея», чтобы через концертное бюро выступать с ними на разных предприятиях, да и везде, куда пригласят. Оба загорелись этой идеей, стали репетировать, на дополнительные роли приглашали всё тех же студийцев. Инга не хотела приглашать коллег по театру, – мало ли как они к этому отнесутся, и что скажет её главреж. Однако инсценировки, на которые они очень надеялись, не сделали им серьёзного театрального имени. На праздничные правительственные концерты собирали чтецов из филармонии или артистов оперы и балета, благо рижская хореографическая школа была очень сильной и славилась на весь мир. Скетчи и сценки не требовались. Изредка их отправляли играть на сборные концерты в маленькие города или рыболовецкие колхозы. Часто об этом сообщали чуть ли не в тот же день, и Инге приходилось отказываться, потому что вечером был спектакль с её стандартным «кушать подано».
Шёл уже второй год их жизни в Риге, а творческий горизонт никак не хотел расширяться и не сулил никаких перспектив. Пётр вдруг вспомнил, что он член партии. Взносы он, конечно, платил в школе, где вёл кружок. Но полставки для взрослого женатого мужчины – это почти что безработица. А безработицы в нашей стране быть не должно. Правда, декларируя это, позабыли о творческих и научных работниках. Пётр созванивался и переписывался со своими однокурсниками и знал, что только двое из них работают по своей настоящей специальности. Остальные, вроде него, крутятся вокруг театра, а трое и вовсе переметнулись в другую сферу. Федька Лобанов этим летом поступил на вечернее отделение в Политехнический. Надоело обивать пороги.
Собираясь в райком партии, Пётр не намеревался быть партийным функционером, он только хотел, чтобы ему предоставили возможность работать по специальности. Иначе, что это за жизнь – колымщик, шабашник, Дед-Мороз, массовик-затейник. Можно подумать, он кончал Институт культуры для работы в сельских клубах, а не мастерскую великого режиссёра.
Инструктор райкома партии встретил его вежливо, ласково, почти вдохновенно. Понял, посочувствовал, сообщил, что всегда восхищался творческими людьми, а уж Георгием Александровичем в особенности. Предложил чаю с лимоном, обещал подумать, посодействовать. – Приходите через неделю, что-нибудь для вас обязательно найдём.
Пётр впервые за много месяцев почувствовал облегчение, и даже поймал себя на том, что по дороге домой идёт и улыбается. Как и договорились, он пришёл через неделю. В райкоме на удивление быстро нашлась полная ставка инспектора, – ему предложили инспектировать художественную самодеятельность в республике.
– Правда, – добавили с некоторым смущением в голосе, – есть небольшие трудности: иногда придётся выезжать в район. Но не волнуйтесь, это ненадолго.
Пётр недоумевал, какой резон в лишней ставке проверяющего? Лучше бы выделили ставку режиссёра для новой студии, если действительно заинтересованы в развитии театра. И почему это проверяющих всегда больше, чем работающих? Но работать в райкоме согласился, надеясь хоть что-то стоящее организовать в театральном отношении. Заминка вышла с тем, можно ли ему сохранить драматический кружок в школе. Совместительство для партийных функционеров нежелательно, но подумав, разрешили, и Пётр был рад, что у него не отняли этот кусок его режиссёрской жизни.
