До совещания в кабинете директора оставалось пятнадцать минут. Виктор Павлович не торопясь ступал по красной ковровой дорожке, с наслаждением вдыхая особый, родной воздух театра. После отпуска всё воспринималось свежо, остро, с неожиданным сентиментальным оттенком. Он специально вышел пораньше, чтобы сделать небольшой крюк по противоположной стороне здания, где находились балетные репетиционные классы. Сбор труппы у балетных был вчера, и сегодня они уже приступили к работе. Виктору Павловичу нравилось прогуливаться в коридорах, по которым пробегали изящные фигурки в чёрных трико, – хрупкие, невесомые, с детским любопытством изгибавшие свои длинные шейки ему вслед. Иногда он приоткрывал двери классов и любовался разогревавшимися у станка балеринами. Даже если не всем педагогам-репетиторам это нравилось, не каждый из них мог возразить худруку оперы. Хоть не непосредственное, но всё же начальство. К тому же в оперную постановку мог понадобиться балетный дивертисмент. Ладно уж, пусть смотрит. Эту слабость худрука все знали, над ней посмеивались, но не зло. Кордебалет был к нему подчёркнуто благосклонен, и пробегавшие мимо артистки лучезарно улыбались. После этого у Виктора Павловича повышалось настроение, и день после прогулки по балетному крылу театра казался ему особенно удачным.

Совещание у директора.

Точно за три минуты до начала совещания Виктор Павлович вошёл в приёмную директора театра. Секретарша Леночка вскинула на него глаза, ради начала работы после отпуска накрашенные с особым старанием, и с неподдельным восхищением воскликнула:

– Виктор Павлович, потрясающе выглядите! Какой у вас загар! Где отдыхали? Ну, рассказывайте, рассказывайте!

Виктор Павлович подошёл к столу секретарши, легко взял за пальчики её руку и поцеловал:

– Помилуйте, Леночка, да и рассказывать особенно нечего. Отдыхал как обычно, валялся на пляже в Турции. Да вы и сами всё знаете. Вот вы, действительно, прекрасно выглядите. Как говорится, ваша юность вам к лицу. – И жестом фокусника Виктор Павлович положил перед секретаршей квадратную плитку шоколада, ровно такую, которая помещалась в карман пиджака, не оттопыривая его.

– Ах, Виктор Павлович, – пропела Леночка, – вы всё такой же галантный. Ничуть не изменились за лето. – И, притворно вздохнув, добавила, – вы меня балуете.

– Ну, что вы, – это всего лишь небольшой знак внимания, – поддержал кокетство секретарши худрук.

Леночка, как и положено секретаршам директора, умела быть жёсткой и несговорчивой. Но в присутствии художественного руководителя оперной труппы все эти её качества полностью улетучивались. Она снова ощущала себя школьницей, которая старалась не пропустить ни одного концерта солиста местной филармонии Красовского. Что и говорить, юношеские влюблённости долговечны. Виктор Павлович об этом знал. Леночка сама призналась ему в восторженном обожании, когда они засиделись в директорском кабинете после премьеры «Севильского цирюльника». Главную партию в спектакле пел приглашённый солист, и Леночка никак не могла понять, почему Виктор Павлович оставил сольную карьеру и не поёт ведущие партии в их театре. Мог бы и совмещать. Такой певец пропадает! Леночка прекрасно помнила, как Красовский пел каватину Фигаро на концертах. Ему всегда бешено аплодировали, просили исполнить на бис. Просто не верится, что Виктор Павлович не сумел бы справиться со всей оперой. Не такая уж она и сложная, – говорила Леночка. – Одни речитативы. Зато, какой блестящий выход у Фигаро! Вот тут-то Виктор Павлович действительно мог быть настоящим украшением оперы, не то, что этот заезжий коротышка.

– Ах, Леночка, Леночка, – говорил худрук, – не всё так просто. Голос – инструмент тонкий, хрупкий, никогда не знаешь, как он себя поведёт. Вспомните хотя бы Каллас, – ведь великая певица была, и вдруг сразу всё оборвалось.

– Не надо на себя наговаривать. Ни за что не поверю, что вы потеряли голос. Я же слышу, как вы иногда распеваетесь в зале. Вы по-прежнему прекрасно звучите, и к тому же на вас так приятно смотреть, – призналась Леночка, расслабившись после изрядной доли коньяка. Вы бы могли ещё долго петь. Зачем вам место худрука? Неужели денег больше платят? Или вам нравится быть начальством?

– Конечно, нравится, когда есть такие подчинённые, – шутливо парировал Виктор Павлович и заспешил домой.

Не снимая с лица улыбки, предназначенной Леночке, Виктор Павлович вошёл в кабинет директора театра Петра Валериановича Нерчина. Там уже сидели главреж Григорий Борисович Остроумов и дирижёр Вальтер Генрихович Штимме. Между ними, как будто отпуска и не было вовсе, уже разгорались привычные споры. Тема была неизменной: может ли постановщик вторгаться в замысел автора? А если может, то в какой мере? И что важнее – актуальная, доходчивая постановка или строгое следование тексту оперы. Спорить можно было до бесконечности. Известно, что режиссёрские новации почти никогда не совпадают с первоначальным замыслом композитора. Композитора волнует выразительность музыки, а не сценическое объяснение её смысла, – и в этом вечный камень преткновения постановщиков оперы. Григорий Борисович высмеивал немецкую педантичность Штимме, а Вальтер Генрихович в свою очередь издевался над дешевой погоней за популярностью, свойственной режиссёрам.

– Осовременить, не значит протащить на сцену быт! – патетически восклицал Штимме. – Все эти ваши мини-платьица, портфели подмышкой и очки на носу не делают оперу современной. Додумались даже на автомобилях по сцене ездить! И уж тем более смешно, когда героев при этом величают графинями, превосходительствами и предлагают подать карету. Вместо полноценной оперы получается гнусная пародия! Иначе, как издевательство, всю эту осовремененную глупость воспринимать нельзя. Так осовременивать, всё равно, что нарумянивать старуху, прицеплять к её голове бантик и одевать в детское платьице. Зрелище ужасное, а Дюймовочки из неё всё равно не получится. Все это понимают, но никто не решается сказать честно, чтоб не прослыть ретроградом. Это ж надо додуматься, чтобы в любовной сцене герой месил тесто и, словно провинциальный шеф-повар, кромсал ножом огурцы! Да любая нормальная девушка во время такого любовного признания сбежит без оглядки, или рассмеётся в лицо. И этот примитивизм и безвкусицу вы называете современностью?

– Молодёжи нужны современные произведения. На старьё ей ходить не интересно. Если вам не нравятся попытки приблизить оперу к сегодняшнему дню, тогда скажите, где взять современную оперу? Где? Что-то я за последние полвека ничего нового не встречал. Сейчас нет ни королей Людвигов, ни князей Эстергази, ни даже Надежды Филаретовны фон Мекк, чтобы дать композитору возможность спокойно писать большое произведение. Сейчас он вряд ли допишет оперу до конца, скорей всего перед написанием последнего акта помрёт с голода, так и не окончив своего замысла. Так что не ждите напрасно современных произведений, Вальтер Генрихович. Композиторам проще песенки писать в два куплета и жить припеваючи.

– Так это и не композиторы вовсе, а дельцы! Вы не только постановками, но и такими рассуждениями опошляете жизнь! Тогда уж не жалуйтесь, что молодёжь стала меркантильной и прагматичной. Это всё ваших рук дело! Задурили головы модернистскими вывертами. Хотя, по сути, ничего нового не придумали. Вся ваша, так называемая новизна, столетней давности. Всё уже было, и гораздо ярче и уместнее. А вы трясёте изъеденным молью тряпьём и воображаете себя первопроходцами и гениями!

Пётр Валерианович, скрестив на животе руки, с директорской невозмутимостью взирал на спорщиков. Его это нисколько не раздражало. Он был доволен, что наступил конец отпускному безделью и можно вновь погрузиться в нервную, суетную атмосферу театра, – невыносимую, трижды проклятую, но без которой он не мыслил своего существования.

Поздоровавшись с каждым из присутствующих за руку, Виктор Павлович сел за стол поближе к директору. Мужчины перекинулись несколькими словами о проведённом отпуске. Ждали главного художника театра.