Владимир Иванович Сидорин стремительно влетел в кабинет, едва успев придержать дверь. Концы его шарфа, обмотанного в несколько слоёв вокруг шеи, – то ли дань моде, то ли защита от сквозняков в мастерских театра, – развевались на бегу и продолжали колыхаться, когда он с разбега опустился на стул. Бросив всем коротко «здрасте», он сел, подперев подбородок рукой, на которой отчётливо виднелись следы краски.

– Ну-с, начнём наше совещание, – проговорил директор, оглядев присутствующих.

– Прежде всего, поздравляю вас с началом нового сезона и желаю всем плодотворной работы. Надеюсь, все хорошо отдохнули, полны сил, энтузиазма и готовы приступить к реализации своих творческих замыслов. Хочу поделиться с вами новостями, очень приятными и долгожданными для всего нашего коллектива, – директор поочерёдно посмотрел на каждого из присутствующих, словно проверяя готовность услышать новости. – Этот год, к нашей большой радости, объявлен годом музыки, и в связи с этим наш театр не остался забытым. Нам дополнительно спустили две штатные единицы – одного тенора и одно сопрано.

Коллеги при таком известии удивлённо переглянулись, и послышались возгласы одобрения. Пётр Валерианович позволил себе насладиться проявлением радости со стороны коллег, сделал эффектную паузу и продолжил:

– Но это ещё не всё. Чтобы молодые певцы могли органично влиться в коллектив, по такому случаю нашему театру выделили деньги на постановку новой оперы, – и Пётр Валерианович, откинувшись на спинку кресла, обвёл всех торжествующим взглядом.

Это сообщение вызвало неподдельный восторг. Все сидевшие в кабинете зааплодировали. Петр Валерианович по лицам коллег пытался определить, дошли ли до них эти новости. В Отделе культуры он настоятельно просил никому не сообщать о новых ставках и постановке. Проговоришься – сглазишь, – этой театральной примете он следовал всю жизнь, и она его не подводила. Особенно пристально он посмотрел на Виктора Павловича, у которого и в филармонии, и в Отделе культуры было множество друзей и почитателей. Но Виктор Павлович был по-настоящему обрадован:

– Вот это, действительно, прекрасная новость!

– Ну, наконец-то, дождались, – выдохнул Григорий Борисович. – А то в год культуры надеялись на увеличение финансирования, в год искусства опять ждали, – и всё мимо. Хорошо хоть у чиновников хватило фантазии назвать этот год «годом музыки». Глядишь, лет через десять надумают объявить «год оперы», и будет возможность на закате карьеры что-нибудь приличное поставить. Если наша опера, к тому времени ещё выживет.

– Зачем же так мрачно, дорогой Григорий Борисович? – возразил директор.

– А я не мрачно, я – реалистично. Можно подумать, оперное искусство кому-то ещё нужно.

– Вот я и прошу вас сделать так, чтобы оно было нужно.

– Положим, год искусства, это скорей ко мне отношение имеет, – очнулся вдруг молчавший Владимир Иванович.

– Ну, и что? Дождались вы чего-нибудь? Что-то мы об этом ничего не слышали, – заметил главреж.

– Да где уж услышать. Это ж только название. Как ни назови: хоть год музыки, хоть год оперы, хоть год искусства, а как ни крути, каждый год – это год денег. И не надо притворяться, что это не так. Без денег ничего не сделаешь. Так что названия тут ни при чём. Их дают только для того, чтобы отвлекать, чтобы самолюбие не страдало. Чтобы думали, будто чем-то нужным занимаются, например, искусством. А на самом деле только народных да академиков за искусство считают, а мы – так, рабочие лошадки без званья и имени.

– Имя надо зарабатывать, дорогой Владимир Иванович – назидательно сказал директор.

– А я, что плохо работаю? – вскинулся художник. – Километры декораций в одиночку расписываю. Сколько лет прошу, чтобы мне помощника дали, и до сих пор – никого. Зато певцов на одну роль по три солиста. Только и мечтают, чтоб кто-нибудь ногу сломал или простудился. Со старыми неизвестно, что делать, а тут ещё новых добавили. Нет бы, ставку ассистента художника выбить, – не успокаивался Владимир Иванович.

– Я ещё раз объясняю, что нам спустили деньги на постановку оперы специально для новых молодых солистов. Оба они лауреаты Всероссийского конкурса. Есть установка продвигать молодёжь, не ждать, когда они убегут в зарубежные театры. А то посмотрите, что получается, – во всех театрах мира поют наши ребята, собирают публику, а мы, как всегда, ушами хлопаем. Пора с этим кончать! – авторитетно разъяснял директор. – Вам бы, Владимир Иванович, радоваться надо. Перед вами поставлена новая творческая задача, появилась прекрасная возможность заявить о себе! Наконец-то вы будете заниматься не только подновлением декораций, но и создавать собственную сценографию! Это же какой простор для творчества! Поймите, что такая возможность выпадает нечасто!

– Понятно, конечно, – пробурчал Владимир Иванович, – Только как я это в одиночку потяну? Мне помощники нужны.

– Будете работать вместе с нашей художницей по костюмам Изольдой Орестовной. Она человек опытный, заслуженный, столько спектаклей оформила!

– Да уж, чересчур заслуженный. Лет сто назад её костюмы современно смотрелись, – съязвил Владимир Иванович.

– Хочу напомнить, дорогой Владимир Иванович, что у нас опера, а не дом моделей. Нам нужно дать представление об эпохе произведения, а не создавать коллекцию для Гуччи или Кардена. Изольда Орестовна специалист по истории костюма, защитила диссертацию и вам стоит прислушиваться к её мнению. – Пётр Вениаминович всегда старался говорить мягким, почти ласковым голосом даже не самые приятные вещи. Не в последнюю очередь это его умение способствовало долгожительству на посту директора.

Для Виктора Павловича сообщение о новой постановке и двух новых ставках солистов не было полной неожиданностью. За столько лет работы в театре и филармонии у него, разумеется, были добрые знакомые в Отделе культуры. Но одно дело слухи, предположения, и совсем другое – подписанный приказ.

– Тенора я представлю на общем сборе труппы, – продолжал директор. – Это Сергей Александрович Истомин, лирико-драматический тенор – вы его наверняка знаете по Всероссийскому конкурсу вокалистов, а насчёт сопрано пока нет окончательного решения. В Министерстве культуры есть две-три кандидатуры. Надеюсь, что при прослушивании выбор будет за нами. Поэтому, прежде всего, давайте думать о премьерном спектакле для Сергея Александровича. Какие будут предложения? И Пётр Валерианович посмотрел на худрука оперы.

– Трудно сказать навскидку. Хотелось бы сначала его послушать, посмотреть темперамент, фактуру, чтобы понять, какие партии будут для него наиболее выигрышными.

– Не надо подлаживаться только под нового солиста, – возразил Вальтер Генрихович. – Надо выстраивать независимую репертуарную политику, ставить наиболее интересные в музыкальном отношении произведения. У нас, например, совершенно нет Вагнера. Это выглядит не только несовременно, но даже, простите, – тут Вальтер Генрихович откашлялся, – провинциально. Да, я повторяю, провинциально.

– А мы и не претендуем на столицу, – сказал главреж. – Хватит с нас двух столиц – Москвы и Петербурга. Я понимаю, что Вагнер для Вальтера Генриховича – просто елей на сердце. Однако вполне достаточно Байройта и всей Германии в придачу, чтобы его музыка исполнялась.

– Я бы очень попросил без намёков на мою национальную принадлежность, – сдавленным голосом произнёс Вальтер Генрихович. – Вагнер великий оперный композитор, а вам, Григорий Борисович, возможно, трудно это понять, поскольку вы не являетесь музыкантом.

Григорий Борисович выразительно вскинул брови, но промолчал, почувствовав на себе предостерегающий взгляд директора. Петр Валерианович во избежание ссоры перевёл стрелки на худрука:

– А вы, Виктор Павлович, что скажете? Это ведь ваша епархия – репертуар.

– Прежде всего, хотелось бы, чтобы опера не была заезженной, затасканной. Чтобы её исполняли только один-два российских театра. И в то же время, чтобы она была интересной, привлекательной для публики. Если учесть, что сейчас в театры ходит в основном средний возраст, думаю, стоит взять оперу, которая была популярна лет двадцать-тридцать назад. Всегда приятно окунуться в свою молодость. – На этих словах худрук неожиданно погрустнел.