– Ну, знаете ли, это совершенно неверный подход. Этак будем всю жизнь топтаться на месте. Нравится нам или нет, прогресс ждать не будет, пока мы к нему приспособимся. Он нас поставит перед фактом, не спрашивая, в какой мере он нас устраивает. Скорей всего, устраивать не будет. Все мы рабы привычек, и не хотим напрягаться для восприятия нового.

– Ну, и что же нам делать, Григорий Борисович, с этим вашим прогрессом? – сладчайшим голосом спросил Вальтер Генрихович.

– А надо прислушиваться к переменам, происходящим в обществе. Ловить идеи, потребности, витающие в воздухе. Надо уметь чувствовать и предвидеть.

– Нет, уж извините, Григорий Борисович, – неожиданно перебил его директор, – лично мне что-то расхотелось полагаться на ваше умение чувствовать и предвидеть! – и в голосе Петра Валериановича вдруг появился не свойственная ему суровость. – Нахлебались мы неприятностей с вашей сверхсовременной постановкой, где князь Игорь в форме омоновца поёт «О, дайте, дайте мне свободу!», а музыка Бородина перекрывается рёвом истребителей. Ведь провал полный! Никто не ходит, касса пуста. Заглядывают только приезжие, чтобы, вернувшись домой, рассказать всё как анекдот. А наша публика давно уж отсмеялась, её только скидками на коллективное посещение можно заманить.

– Но опера с репертуара не снята, сборы есть. Ну, может чуть поменьше, чем с других спектаклей, – защищался Григорий Борисович.

– А вы загляните в зал и посмотрите, кто сидит. Школьники да солдатики, и всё благодаря коллективным скидкам. Одни вроде как историю изучают по настоянию учителей, а других водят для поднятия боевого духа. Вы не представляете, какого труда мне стоило придержать разгромные рецензии в газетах, и только лишь потому, что не первый год директорствую. Можно сказать, в ногах главных редакторов валялся, умолял. А скольких врагов среди журналистов нажил! Им же обидно: всё красноречие пропало впустую, и блестящие, остроумные статьи, которые могли бы сделать имя, не пошли в печать. А ведь это тоже творчество, – не так ли Григорий Борисович? И если честно, – действительно, остроумные статьи. Не каждый день такая богатая тема попадается. Должен сказать, многие из журналистов до сих пор со мною не здороваются.

– Ну, журналистскую писанину вряд ли можно назвать творчеством. А на спектакль, я вас уверяю, будут ходить. Надо народ приучать к новым формам, к новому восприятию искусства. Это сейчас никто не ходит, но не исключено, что со временем постановка войдёт в анналы режиссуры, – не сдавался Григорий Борисович. – Над Мейерхольдом тоже смеялись. Даже Ильф с Петровым не удержались, издевались над постановкой «Женитьбы». Писали, что Агафья Тихоновна бегает по проволоке, чего на самом деле не было. Так что пока судить рано.

– А я думаю, сейчас судить в самый раз. Вряд ли мы с вами соберёмся на худсовет на том свете, чтобы решить, что талантливо, а что нет. И зрителю надо получать удовольствие от спектакля сидя в зале, а не узнавать через тридцать лет, что он, оказывается, смотрел шедевр. И что это за манера непременно сравнивать себя с Мейерхольдом? – прищурив глаза, спросил директор. – Уж сколько лет прошло, пора найти какую-то новую точку отсчёта. Более того, но я позволю себе такую крамольную мысль: если бы Мейерхольд умер спокойно в своей постели, думаю, вокруг его постановок было бы гораздо меньше шума. У нас ведь обожают мучеников, возносят их, после того, как своими руками устроят им мучительный конец. Но, вы-то, Григорий Борисович, как я понимаю, собираетесь умирать своей смертью? – вперив саркастический взгляд в главрежа, спросил директор. Трое присутствующих, застыв от удивления, смотрели на Петра Валериановича.

– Да не сравниваю я себя с Мейерхольдом, – отбивался Григорий Борисович. – С чего вы взяли?

– Я понимаю, что вы готовы возразить мне, употребив слова прогресс, поступательное движение, совершенствование общества, эволюция и прочие штампы из этой лозунговой обоймы. Должен заметить, что слово эволюция мне нравится больше всего, поскольку это процесс естественный, не совершаемый бездумно от переизбытка энергии. И я убеждён, что всё, что имеет отношение к подлинному прогрессу, непременно сопряжено с талантом. А настоящий талант никогда не идёт на поводу у моды и необходимости быть, так сказать, «в струе».

Григорий Борисович при этих словах напрягся и спросил сдавленным голосом:

– Значит, вы считаете, что у меня нет таланта, что я бездарен?

– Я, собственно, говорил о другом, и этих слов, Григорий Борисович, не произносил. А есть талант или его нет – это тот вопрос, над которым творческому работнику постоянно надо задумываться. И, как мне кажется, талантливый человек постоянно сомневается в своих способностях. Это нормально. Поэтому очень прошу вас, Григорий Борисович, коль дело идёт о новой постановке, перестаньте потрясать своим модернизмом, – продолжал директор. – Не думайте, что это такая исключительная штуковина и до вас никто до сверхсовременного, нестандартного взгляда на вещи не додумался. Если уж на то пошло, то самым масштабным модернистом был товарищ Маркс. И мы на своей шкуре испробовали плоды этого модернизма. Так что, прежде чем хвататься за некие, так называемые новшества, надо крепко подумать.

Григорий Борисович слегка остолбенел, потом сглотнул, так что было видно, как задвигался его кадык.

– Да, да, вы не ослышались, именно Маркс Карл, – повторил Пётр Валерианович, – и думаю, вы со мной согласитесь, что не всякий модернизм во благо.

Присутствующие недоумённо переглядывались. Никто не знал, как реагировать на слова директора. Уж чего-чего, но подобных откровений от него, номенклатурного работника никто не ожидал. Пётр Валерианович и сам не ожидал, что его так занесёт. Похоже, что он внутренне, незаметно для самого себя приготовился к тому, что это последний год его директорства и уже не старался соблюдать правила игры. Наконец-то настало время вполне определённо выражать собственные мысли, – подумал он с облегчением.

– И что более существенно, дорогой Григорий Борисович, пока вы себе выстраиваете постамент и расчищаете место в анналах, у меня план горит, – всё более возбуждаясь, говорил Нерчин. – Не исключено, что могут вовсе снять с должности. И, знаете ли, я не уверен, что новый директор будет таким же сговорчивым, готовым голову сложить за все ваши творческие изыскания. Так что цените, пока я есть, – выпалил на одном дыхании Петр Валерианович и отёр платком покрасневшую лысину.

В кабинете на некоторое время воцарилась неловкая тишина. Никто не ожидал от обычно выдержанного директора такого всплеска раздражения. Да, похоже, он и сам от себя не ожидал, неуклюже запихивая в карман злополучный платок. Отдышавшись, он проговорил:

– Прошу прощения за излишние эмоции, но должен сказать, что положение театра довольно серьёзное, и надо все силы направить на то, чтобы привлечь публику и обрести хоть какую-то финансовую устойчивость. Так что, думайте. Старайтесь найти что-то действительно привлекательное и, по возможности, финансово незатратное.

– Не беспокойтесь, пожалуйста, – забормотал Вальтер Генрихович, испугавшись, как бы директора не хватил удар, – мы обязательно подберём оперу интересную для зрителей.

– Я так понимаю, Пётр Валерианович, музыка – это не по моей части, поэтому ничего предложить не могу, – вступил в разговор Владимир Иванович. – Мне что закажут, то я и нарисую. Хорошо, хоть балет особых декораций не требует. Там можно освещением обойтись. Экономия для театра существенная, и народ балет больше любит. Так может нам балет лучше поставить?

Пётр Валерианович, пригасив вырвавшиеся из него чувства, почти спокойно произнёс:

– Приятно видеть такое отсутствие тщеславия, Владимир Иванович, но сейчас речь идёт об опере. Считайте, что это федеральный заказ. И постарайтесь, чтобы новая сценография сделала вам имя. Уверяю вас, так легче жить. А всем остальным, по чьей части музыка, даю два дня на выбор спектакля. Встретимся в четверг в моём кабинете. И не забывайте, что на общем сборе труппы мы должны иметь конкретное предложение.