Искоса посматривая на Григория Борисовича, вызвавшего столь бурную реакцию со стороны директора, присутствующие задвигали стульями и потянулись к дверям. Пётр Валерианович глубоко вздохнул и откинулся на спинку кресла. Ему было стыдно. Надо же так сорваться! И это сразу после отпуска. А что будет дальше? Дальше будет только хуже. В Отделе культуры молодой, недавно назначенный чиновник вполне определённо дал ему понять:

– Возраст, батенька, возраст. Ветерана мы вам, конечно, дадим. Заслуженного работника вы уже имеете. Семидесятилетие торжественно отпразднуем, а там надо дорогу уступать тем, кто помоложе, кто лучше чувствует современность.

И после некоторого размышления, с этакой задумчивостью во взоре:

– Ну, разве что есть у вас маленький шанс, если удивите театральную общественность новой постановкой, которую мы специально для вас, для вашего юбилея выбивали в Москве.

Вот насчёт «выбивали» врёт. Точно врёт, – тоскливо подумал Пётр Валерианович.

– Тогда, ещё может быть, – с неопределённостью в голосе, изображавшей многоточие, говорил гладкощёкий, ухоженный чиновник. – Хорошо бы вам попасть на Золотую Маску. Это престижно и для театра, и для области. Так что старайтесь, голубчик, старайтесь.

И всё это выслушивать от сопляка, который и представления о театре не имеет. Никогда не имел к нему отношения. Так, менеджер, устроитель. Они нам много чего наустраивали, менеджеры. Только от настоящей профессии это всё очень далеко.

Пётр Валерианович вдруг ощутил, как защемило сердце: то ли от жалости к себе, то ли, и в самом деле, ишемия даёт знать. А ведь месяц провёл в Кисловодске, – нарзанные ванны, горный воздух. Правы, наверное, они, молодые стервятники, – пора уступать дорогу.

Посидев ещё немного, он нажал кнопку и вызвал секретаршу: – Леночка, милая, сделайте мне, пожалуйста, чайку с лимончиком.

– Да, Пётр Валерианович, сейчас.

Дверь в кабинет директора, после того, как туда ворвался опаздывающий Сидорин, была прикрыта неплотно, и Леночка слышала, всё, что там говорилось. Она не могла себе представить, что подчёркнуто мягкий, обходительный директор может так накинуться на главрежа. Хотя, положа руку на сердце, он того заслуживает. Заносчивый, с непомерными амбициями, считает всех ретроградами и глухой провинцией. А уж после постановки пресловутого «Князя Игоря» ей даже стыдно было говорить, что она работает в театре оперы и балета. Сразу же начинали вспоминать этот карикатурный спектакль и хохотать до колик.

Леночка бережно поставила перед директором стакан с чаем в любимом старомодном подстаканнике и бесшумно удалилась.

Пётр Валерианович хотел было достать из стола трёхзвёздочный коньяк и немножко плеснуть в чай, чтобы ослабить душевную горечь, но испугался. И без того давление подскочило, того и гляди инсульт спровоцируешь. Мозг – дело тёмное. Любой пустяк может стать спусковым механизмом. Выпив чай, он поднялся из-за стола, надел светлый плащ и вышел из кабинета.

– Леночка, я сегодня уже не буду. Так что, отвечайте на звонки, принимайте посетителей, руководите от моего имени.

– Хорошо, Пётр Валерианович. – И никаких вопросов, никакого удивлённого взгляда. Вот что значит подобрать умную секретаршу.

Хотя в театре ещё были дела, – а когда их не бывает? – Пётр Валерианович понимал, что сегодня от его присутствия толку мало. Что-то надломилось, треснуло. Чёртовы чиновники, и откуда только они берутся? А сам-то ты кто? – спросил он себя – тоже чиновник.

Пётр Валерианович вышел из театра, повернул, было, к машине, но передумал, решил пройтись. До дома не так уж далеко, вернётся за машиной вечером или попросит сына поставить её в гараж. Не хотелось в таком настроении, а тем более в рабочее время возвращаться домой. Пришлось бы рассказывать жене об испорченном дне. И о том, почему у него не хватило сил сдержаться. А значит, надо будет рассказать о разговоре в Отделе культуры. До его семидесятилетия ещё есть время, а там – будь что будет: оставят – не оставят, выгонят – не выгонят. Надо дождаться конца театрального сезона, тогда он сам жену подготовит, скажет, что мечтает уйти на пенсию. Хотя вряд ли она поверит. За сорок с лишним лет совместной жизни они научились понимать друг друга без слов.

Пётр Валерианович

Познакомились они и поженились, когда были студентами Ленинградского театрального института – ЛГИТМиКа. Он учился на режиссёрском факультете, а она на актёрском. Когда на первом курсе студентам-режиссёрам предложили поставить этюды со студентами-актёрами, он, войдя в аудиторию, сразу же зацепился взглядом за светловолосую девушку. То ли волосы у неё были какие-то необычные светло-пепельные, то ли странный взгляд, смотрящий куда-то в пространство поверх голов присутствующих. Она выбивалась из общей массы студентов-актёров, жаждущих обратить на себя внимание и настойчиво заглядывающих в глаза режиссёра. Как у всех студентов мастерской, у него были свои заготовки, но Петру захотелось придумать что-то другое, включающее персонаж с таким отсутствующим взглядом. Он решил сымпровизировать. В голове сразу же возникла картина Вермеера «Девушка, читающая письмо у открытого окна», затем «Неравный брак» Пукирева и врубелевское объяснение Печорина и княжны Мэри, где у Мэри, ошарашенной жестоким признанием Печорина, такой же повёрнутый в себя взгляд. Коротенькие иллюстрирующие тексты он придумал на ходу, но уже после двух сцен с одной и той же актрисой незанятые студенты начали тихо роптать. Пришлось взять других актёров и сыграть домашние заготовки.

На следующий день после режиссёрских этюдов Пётр проснулся рано и в хорошем настроении. Для него, вечно недосыпавшего, как и все общежитские студенты, это было необычно. Затем почему-то, непонятно по какому наитию, он пошёл бриться, хотя брился вчера перед показами, исключительно из уважения к декану и преподавательской комиссии. По армейской привычке он просыпался за двадцать минут до ухода, чтобы успеть умыться и проглотить обжигающий чай, а бритьё казалось ему не самым обязательным делом. К тому же в этом был свой особый шик, артистическая небрежность облика.

Войдя в институт, он, не отдавая себе отчёта, постоянно озирался по сторонам. Его сокурсники спрашивали, кого он высматривает, и только тут до Петра дошло, что он высматривает ту вчерашнюю студентку. Он был поражён этим открытием: его тело делает то, чего он сам ещё не осознал. Крикнув «Станиславский – гений», Пётр кинулся в библиотеку. Друзья, выразительно покрутив у виска, разошлись по аудиториям, а Пётр заново, хотя экзамен уже был сдан, принялся перечитывать заметки Станиславского о том, как движение, действие связаны с эмоциональным состоянием, и как они предваряют его.

С этого времени его увлекало всё, что имело отношение к бессознательным действиям. Он пропадал в библиотеках, читал работы психологов и биологов, и удивлялся тому, как знания из одной области проникают в другую, обогащая и расширяя каждую из них.

Поняв, кого же он ищет, Пётр уже совершенно осознанно высматривал Ингу в коридорах института. Он, разумеется, узнал её имя, когда ставил этюды. Его друзья быстро смекнули в чём дело, и перестали задавать вопросы. Лишь Федька Лобанов однажды подбежал к нему, сказав: «Привет, я видел её в учебке», и тут же без объяснений помчался дальше. Пётр поспешил на учебную сцену, но там уже было пусто, только уборщица расставляла стулья.

Был долгий и совершенно необъяснимый период, когда они не сталкивались ни на лестнице, ни в коридорах, ни на учебной сцене. И это было странно. Многие студенты с других факультетов постоянно попадались ему на глаза, но она – ни разу. Ему даже пришло в голову, что таким образом судьба проверяет, насколько серьёзен его интерес к девушке.

Прошло несколько недель, а ему всё никак не удавалось увидеть Ингу. Но всё равно, каждый раз, когда он сворачивал на Моховую и подходил к институту, на него накатывало какое-то непонятное волнение. Это волнение удивляло его самого. Пётр решил, что это происходит из-за того, что он, наконец, прижился здесь, считает себя своим, а не случайно затесавшимся в театральную среду чужаком.