Если говорить откровенно, Пётр до конца так и не понял, как оказался в этом институте. Всё вышло, можно сказать, случайно. Демобилизовавшись из Карелии, где отслужил срочную службу, он ехал домой через Ленинград и решил на всякий случай зайти в институт. Хотел узнать, что такое творческие вузы и как туда поступают. Планировал годика два после армии поработать, чтобы помочь семье, а там уж заняться своим образованием. На собеседовании приёмной комиссии понравились его начитанность, а также нестандартный и в то же время здравый взгляд на многие вещи, и ему предложили участвовать в творческом конкурсе. На самом деле Пётр мечтал о кино, планировал в каком-то неопределённом будущем стать кинорежиссёром, но как к этому подступиться не представлял. В армии, чтобы чем-то занять голову, он придумывал свои собственные экранизации, прикидывал, где снять дальний план, а где – ближний, какой дать свет. Привычка выстраивать кадр появилась у него после увлечения фотографией. Сидя в части на дежурстве, он прокручивал в голове сцены из книг и делал рисунки на бумаге, сопровождая их пояснениями. Оказалось, что все эти непонятные наброски пригодились ему на творческом конкурсе.
В толпе абитуриентов, узнав, что он хочет стать кинорежиссёром, ему единодушно советовали ехать во ВГИК. Однако были и такие, кто упрямо утверждал, что таких педагогов как здесь, во ВГИКе не найдёшь. В тот год в свою мастерскую набирали студентов Георгий Товстоногов и Василий Меркурьев.
В Москву Пётр ехать не хотел, влюбился в Ленинград, готов был сутками бродить по городу. Белые ночи для абитуриентов – погибель. Некогда готовиться к экзаменам. Но история и литература всегда были его любимыми предметами, поэтому экзаменов он не боялся, к тому же, всё определял творческий конкурс. Свою роль в поступлении сыграла партийность Петра. На последнем году службы его как отличника боевой и политической подготовки рекомендовали в члены КПСС. Творческие вузы вынуждены были укреплять себя партийными кадрами, – и так нареканий не оберёшься, пусть хоть партактив института отбивается от нападок.
Пётр бесталанным не был. Напротив, при врождённой честности и правильности характера, что, казалось бы, сковывает свободу творчества, у него была довольно изобретательная фантазия и высокая работоспособность. Он, закалённый армией, мог спать по четыре-пять часов, – а в белые ночи и того меньше – чтобы к утру следующего дня положить перед профессором детально разработанные мизансцены. Успевал читать массу литературы, искал интересный материал для инсценировок. Постоянно ходил на просмотры спектаклей, – смотрел и первый, и второй составы актёров. Сравнивал, пытался понять, что меняется в спектакле в зависимости от исполнителей. В общежитии он настолько прославился своей дотошностью, что к нему приходили студенты-театроведы и просили пересказать спектакль и сделать театроведческий анализ. По студенческим билетам в театры пропускали бесплатно. Исключением были лишь зарубежные гастрольные спектакли, которые напористые студенты научились брать штурмом. Возле двери выстраивались очередь жаждущих попасть в театр, и стоило контролёрше зазеваться, как лавина быстроногих молодцов и девиц врывалась в фойе и устремлялась вверх по лестнице.
Режиссёром, на спектакли которого Пётр ходил постоянно и знал их все наизусть, был Георгий Товстоногов. Из театра Пётр всегда возвращался переполненный радостью, словно только что получил бесценный подарок, и без устали прокручивал в голове игру актёров и мизансцены. Сделанные, на первый взгляд, просто, естественно, без всяких претензий на особое режиссёрское прочтение, спектакли захватывали с самой первой сцены и до последней реплики. За любой пьесой, которую ставил Товстоногов, зритель видел огромный кусок жизни. Все слова, произносимые артистами, в его постановках были уместны и весомы. Те же самые пьесы в других театрах выглядели суетливыми, размазанными по ритму, и теряли что-то очень важное. Как понял позднее Пётр, героем спектаклей Товстоногова был не он сам, режиссёр, а мысль, которую он доносил зрителям. В отличие от спектаклей других театров, куда публика рвалась, чтобы посмотреть на смелую, плюющую на цензуру и запреты постановку, Товстоногов как будто добровольно уходил в тень, не навязывал себя публике и не рассчитывал на внимание прессы. Пётр считал, что такое несуетное спокойствие и самоотречение могло быть только у человека, воспитанного в среде настоящей петербургской и тифлисской интеллигенции.
Его удивляло, как Товстоногов умел разглядеть в актёре его сценические возможности, неповторимую, притягательную индивидуальность каждого. Собственно, он и создал театр крупных актёров. Каждый актёр у Товстоногова был звездой, и этот мощный ансамбль был воспитан одним режиссёром. Оказавшись волею судьбы в других театрах, его актёры что-то теряли в своей яркости и возможности полностью себя выразить.
На занятиях по мастерству студенты смотрели в рот Георгию Александровичу, наслаждаясь его низким медовым баритоном с характерной грузинской интонацией. Старались впитать в себя этот стиль, чтобы потом в разговоре воспроизвести скрытый юмор рассказчика. Сколько ни пытались, не получалось ни у кого. Донимали мастера дотошными вопросами, хотели понять, как делается талантливая вещь, то есть хотели выведать рецепт таланта. Смешные, наивные, – как будто есть рецепт! О необъяснимых вещах можно только догадываться. Но какой огромный пласт культуры открывался им в беседах с мастером! Они словно взлетали на другую ступень отношений, другую ступень знаний. И это знание держало их всю жизнь.
На занятиях по истории театра студентам рассказывали, как развивался театр, что нового привнесло каждое поколение актёров и режиссёров в театральное искусство. Они смотрели записанную на плёнку игру Михаила Чехова, чудом сохранившиеся работы классиков режиссуры: кусочки из спектаклей Мейерхольда, Таирова, Вахтангова, близкие им по духу фильмы Якова Протазанова. Новизна режиссёрских решений была фантастической! Костюмы, сценография, актёрская пластика совершенно невиданные! Авангард в наивысшей точке расцвета. Вся последующая новизна, как бы её ни старались преподнести, после них выглядела вторичной. Пётр для себя решил, что перепевами авангарда он заниматься не будет, да и не ко времени это. Ему хотелось создавать спектакли понятные людям, такие, которые помогут им жить, дадут надежду и осмысленность их существованию. Ему казалось, что он постиг главный секрет Товстоногова: без такой любви к актёру, без желания видеть его возможности и умения их раскрыть, вряд ли можно создать столь мощные по воздействию вещи. Пётр смотрел много старых, записанных на плёнку, но уже снятых с репертуара спектаклей Георгия Александровича. Особенно поразил Петра один из первых спектаклей Товстоногова в БДТ – «Эзоп», где Виталий Полицеймако играл заглавную роль. Так угадать пьесу, так угадать актёра, вытащить его мощный темперамент и в то же время окрасить спектакль настоящей лирикой, которую внесла блистательная Нина Ольхина, мог только великий режиссёр. И финальная фраза Эзопа «Где здесь пропасть для свободного человека?» была для Петра выразительней всех манифестов мира.
Пётр Валерианович подошёл к дому почти успокоившись. Как-никак, воспоминания молодости лучшее успокоительное. Заключительная фраза Эзопа из спектакля всё время крутилась в его голове.
– Получается, что раб чувствовал себя гораздо более свободным, чем я, – солидный и вроде бы успешный человек? Что же я так паникую? – задал он себе вопрос. – Ведь не в пропасть же, в самом деле, мне прыгать? Пережить слова начальства не могу? Да и какого начальства, – некомпетентного, изворотливого, мечтающего удержаться в кресле любой ценой. Ну, Пётр Валерианович, не уважаешь ты себя совсем.
Он вошёл в квартиру, и жена Инга сразу же выглянула в прихожую, – Ты что так рано сегодня?
– Использую возможность придти домой пораньше. А вот когда соберётся вся труппа, тогда не жди.
– Обедать будешь?
