… Настя, я подумала, а если бы тебя, так, как ты говоришь, этот, пришили,– спросила со страшной гримасой на лице Вера.

– Могли бы и меня, но я до того худая была, так за время лагерей да скитаний по тайге высохла, что навару из меня никакого. А Нюрка была справной,

на складе долго работала, мясо

жрала, падла! Вот мы ее и порешили…

-Ты, Насть, хоть покаялась, прощения, этот, попросила у Господа?.. За такое…

– Нет, не буду я ни у кого просить прощения.

Господь меня не защитил в свое время, такую жизнь мне устроил, что врагу не пожелаешь. Вся судьба моя изломана, жизнь, молодость загублены! Теперь я должна на коленях стоять и каяться? Нет! С

колько я в лагерях молилась, просила о помощи, но он для меня ничего не сделал. Обижена я на него…

– Ты совсем другая стала. От тебя, от весёлой моей подруги,

ничего, этот, не осталось.

–

Из ада я вышла, Вера. Тебе хорошо: муж есть, квартира, дом – полная чаша, а у меня ничего, и сама в бегах нахожусь. – И губы её мелко задрожали. – Хочу иногда поплакать, а слез нет. Всё выплакала. Бесчувственная стала.

Домашняя наливка начала забирать. Настя уставила с

умеречный взгляд в запотевшее окно и затянула тягуче, тоскливо:

Кто в тюрьме не был, судить не может,

Скольких она ужасов полна.

Бедная девочка, кто тебе поможет?

Чашу горя выпьешь ты до дна…

– Тише! А то Толя услышит!– шептала Вера, вытирая ладонью набежавшие слёзы.

А Настя, перекипая в тревожных раздумьях, продолжала:

Часовой, девчонку успокойте,

Чтобы ей не плакать, не рыдать.

Дверь темницы шире приоткройте,

Чтобы ей свободу увидать.

IV

Слышно было, как из крана монотонно капала вода, пыхтел керогаз. От нахлынувших воспоминаний Настя застонала, протянула с надрывом:

– Ничего ты в жизни не видела, ничего!

– Это я-то не видела? – с вызовом спросила подруга. – А на торфоразработках кто два сезона отпахал

? Кто, этот, вкалывал в болотах, в грязи, этот? Я там чуть было, эти, копыта не отбросила!

– Вот и ты заговорила моим языком, нашим, общим. – И Настя обняла подругу.

– Да у тебя, Насть, одни косточки остались. А была справная.

– Справная, когда у отца и матери жила, горя

не знала, а когда попала в живодёрню, так откуда ему, жирку, завязаться. Я должна найти своих мучителей и

решить!..

– Как, этот, «

решить»? – спросила Вера со страхом.

– Ножичком по горлышку…Чик-чирик! Падлой буду, но найду и отомщу! Мне убить человека – раз плюнуть… Стюфляев,

гад! Ликвидирую!…

– Ты только, этот, не ругайся по-черному. Мне уши выворачиваются от твоих слов.

– Как же тут не ругаться? Жизнь они нашу с Колей загубили, сволочи! Допрашивал и шил дело паскуда Скрибис, а судил Стюфляев. Вот я их сейчас разыскиваю. Я их

тоже без суда и следствия ножичком по горлышкам…

Представляешь, Вер, через три недели после свадьбы мне говорят: «Полезай, Настя, в воронок!» За что? Привезли на вокзал, посадили в ваг

он с решетками. В вагоне такие

же, как и я, были и помоложе. Пристроилась я в уголке, жду своей участи. Думала так: выдержу пять лет, приеду домой, Колю освободят, и мы заживем снова счастливой жизнью.

Как мы любили друг друга!.. Эх!.. К утру привезли

нас на какую-то неизвестную станцию. Поступила команда «На выход!» Затолкали в машины и повезли. Везли долго. К обеду высаживают у здания, смахивающего на санаторий.

Распределили по палатам. Нас четверо: Тоня, Зоя, Валя и я. Все замужние, красавицы, у всех мужья партийные работники. Сказали, что можно отдохнуть, привести себя в порядок. На второй день появились надзирательницы, п

ровели шмон. По одной начали вызывать к врачам, выдали нам новое белье после бани, халаты, тапочки, ночные рубах

и. Потом пригласили в столовую на кормежку.

Мы с подругами шутим: может, они нам

и кавалеров приведут? А я говорю

: неспроста все это – слишком мягко стелят, как бы жестко спать не пришлось… Баня, душ – хоть каждый день. Я уже начала думать о том, что где-то там, наверху, разобрались и начали вину заглаживать. Через пару дней снова вызвали на комиссию, обследовали. Зою и Тоню перевели куда-то, а нас с Валей Романцовой оставили. Потом я поняла, что шла выбраковка, как молодняка на фермах… Поведение врачей, обслуги, охраны говорило о том, что нас к чему-то важному готовили, а к чему – никто сказать не мог.

Вскоре одежду принесли модную, белье нижнее кружевное, туфли на высоких каблуках. То ли в кино нас снимать собирались, то ли по домам отпустить решили… В толк не могли мы взять, к чему такая

бутафория…

Я говорила Вале: не к добру все это, не к добру! И вот в один прекрасный день нас, несколько молодых, цветущ

их женщин, посадили в автобус

и повезли. Подвезли к шикарному особняку

за железным забором. Внутри охрана. Расселили по комнатам. Пригласили снова на досмотр. Врачи военные – под халатами виднелись погоны. Снова сфотографировали, помыли и – по комнатам. В комнатах чистота, везде ковры, дорожки, на окнах шторы, постели крахмальные, одеяла и подушки пуховые. Ну

– Сочи да и только! Дали кремы разные для смягчения лица и рук. Дальше – еще удивительней. Зашли в комнату

двое, сообщили: «Приказано сделать модные прически и маникюры». Ну, черт-ти что и сбоку бантик! С какой это поры в тюрьмах начали делать модные прически и маникюры?.. Снова сфотографировали. Живем на полном обеспечении, без забот и хлопот. Питание приличное, даже бутерброды с икрой подавали. Впервые в жизни в тюрьме икру попробовала

… По субботам и воскресеньям – торт расписной. А вечерами в кино водили. Ну, чем не жизнь? Принесли нам граммофон и кучу пластинок – веселись, танцуй, загорай… Через некоторое время сообщили, чтобы собирались в дорогу. Посадили в автобус. Везли ночью. Доставили нас к ярко освещенному зданию. Устроили перекличку. Расселили по одной в комнате. В коридоре охрана. В комнатах – все удобства, даже

кнопка для вызова дежурного была. Представили нам новую начальницу, майора медицинской службы. Она нам начала вежливо рассказывать, показывать, успокаивала, говорила: «Если будете хорошо вести, то увидите своих родителей, мужей

…» А как нам вести себя, чтобы заслужить освобождение, об этом она не говорила, только загадочно улыбалась… Даже лечила, давала пилюли, кому становилось плохо. В общем,

была нам за няньку, а кому так почти

мать родная. Нам же тогда было годков-то… По восемнадцать, по двадцать. Только от материнских юбок, белый свет еще не распознали в чем его сучки да задоринки. Она нам приносила д

ухи, кремы, лосьоны. Чуть ли сопли не вытирала, сама нам

прически делала.

Начали поочередно приглашать к психиатру. Вопросы – ответы, вопросы – ответы. У на

с даже слезы наворачивались

от такой заботы. Дальше – еще загадочней. Появился специалист по этикету. Начал учить правилам

хорошего тона, поведения за столом, сервировке, обслуживани

ю. Е-мое,

кого из нас готовят? Приходил такой прилизанный, нафранченный мужичок из бывших и начал рассказывать, как держать нож, вилку, как подавать птицу, а как рыбу,

первое, второе… С утра до вечера мучил. Мы ведь были в основном из рабоче-крестьянских семей