1

Осенним днём среди вокзальной суеты была замечена странная женщина. Она не походила на попрошайку или бездомную, каких движением страшных лет немало было выброшено за борт нормальной жизни. Странность состояла даже не в её лохмотьях и привлекательных чертах лица, а в том, с

каким гордым видом и достоинством несла она эти лохмотья. Будто её изящество и красота на время были прикрыты нуждою. В осанке и поведении странницы угадывались достоинство

и степенность, а затаенный, потухший взгляд говорил о каких-то страданиях и разладе с миром.

На вид страннице можно было дать лет тридцать восемь – сорок. Усталое,

бледное лицо, худые плечи, угасший вид. Она не знала, куда приткнуться в в

окзальной сутолоке и везде, где останавливалась, чувствовала себя виноватой.

В зале ожидания, где всегда полно народу, было неуютно и по-казенному грустно. Массивные скамьи, изрезанные похабщиной, всегда заняты, пол посыпан опилками, завален сумками, корзинами и

тюками.

Народ пробавлялс

я тем,

что предлагала скудная жизнь, довольствовался малым. Услышав очередной хрип-объявление в громкоговорителе, вокзальный люд хватал котомки и бросался к выходу. Свободные места занимали новые пассажиры, а

через пару часов остолбенело и по неизменной привычке броситься к поездам – навстречу неизвестной жизни. И

так ежесуточно, ежегодно. Людское движение, кем-то запущенное, не замирало в самые черные дни: народ заботился

, колготился, чтобы выжить.

За

этой вокзальной суетой с высокого пьедестала в зале ожидания смотрел Феликс, стоявший в длинной шинели из бронзы и таком же картузе. Рыцарь революции! О

н никому не мешал, но напоминал о суровой строгости сталинских законов. С ним народ

обвык, притерся и уже, как будто, не замечал. Только вновь приезжих он подавлял массивностью и пристальным взглядом. Иной старик с

полупустой котомкой подходил ближе полюбопытствовать и крестился, вернее, открещивался, размышляя вслух:

«Это сколько же металла вылито, истрачено! М

ать честная! П

ри нашей-то голопузости. И ведь исхитрились, окаянные, д

аже глаза, а в глазах зрачки вылить!» Как раз железным взглядом и поражал всех Феликс. Пассажиры

постепенно уживались с бронзовым соседом, признавали в нём неизбежный гнёт революции, иногда подбирались ближе и снизу

вверх всматривались в строгое выражение лица, пытаясь понять смысл строгости и то, зачем, за какой надобностью вздыбили его в зале ожидания. Но, не найдя ответа, тихо и скромно лаштовали котомки, утихомиривая свои

гнетущие мысли.

Внизу, у самого пьедестала, и облюбовала себе местечко странница. Между стеной и возвышением было пол-аршина свободного места – от глаз чужих подальше и себе хорошо. П

о ночам странница в этом укрытии отдыхала, укладываясь прямо на кафельном полу. А голову прислоняла к рыцарю р

еволюции, да так аккуратненько присоседивалась, что никто её со стороны и не видел, и не тревожил сон. А утром она старалась освободить рыцаря от своего присутствия.

Уходила в город, что-то искала, высматривала, а к ночи снова забиралась в укромный уголок, под защиту Феликса Эдмундовича. Так жизнь и коротала,

не доставляя никому забот.

Однажды тайничок опустел. По-прежнему смотрел строго на вокзальных людей бронзовый рыцарь, словно подозревал кого-то или хотел спросить, куда делась постоялица. Вторую

ночь не ночевала…

А странница оказалась в еще более надежном месте – в вокзальном подвале, где размещалась милиция и были устроены камеры предварительного заключения. Камер всего четыре. Чья-то властная рука оборудовала

их коваными решетками и массивными задвижками, с

тройной надежностью, чтобы никто не мог и подумать о побеге.

Стены были окрашены в ядовито – зелёный цвет. Их с беспощадной жестокостью пожирал грибок до красных опалин кирпича. С потолка тускло скалилась лампочка, подернутая паутиной.

Странницу ввели в пыточную. Допрос вел старшина по фамилии

Здоровилов с землистым цветом лица и с исподлобным взглядом, подгребавший

к выслуге лет. По правую руку от него, за шатким столиком, сидела напыщенная женщина в милицейской форме с погонами сержанта. Служитель порядка пытался разговорить странницу, повернуть к откровенности:

– Ваша фамилия, имя, отчество?

– Не помню.

-Я вас в который раз спрашиваю: фамилия

и место проживания?

– У меня с памятью что-то…

– Но имя своё и фамилию вспомните, пожалуйста! Мы хотим знать, что за гражданка у нас появилась, обитает за памятником. Может, в помощи какой нуждается…

Странница продолжала молчать.

– Откуда вы возвращаетесь и к кому приехали?

– Не знаю, не помню.

– Я вас ещё раз спрашиваю: фамилия и место проживания?

В ответ – ни слова.

– Послушайте, гражданочка, мы ведь и не таким языки развязывали! – повысил голос старшина. – Сержант Мокшанцева, обыщите гражданку!

Мокшанцева замостила губы-лепёшки трубочкой, брезгливо повела носом. Пригласила в соседнюю комнату, где попросила раздеться.

– Ты, подруга, казанской сиротой не прикидывайся! – наставляла Мокшанцева.– У нас не отбрыкаешься. Лучше сознайся сразу. Где спрятала документы?

Странница молчала.

-Ты готова сподличать, не сознаться? Старшина т

ак отоварит тебя, что не забудешь

!

Куда едешь? Где живешь?

– Я ничего не знаю и не помню!

– Хватит

придуриваться! У нас тут и прищучить могут! Ты не знаешь, что такое допрос с прищучиванием?

Не знаешь? Так вот узнаешь! Старшина из тебя душу вытряхнет, но язык развяжет! Я тебе по-доброму советуют сознаться. Если что и было где-то… Все мы грешные… Начальник у нас хороший, простит. Он одних убийц не прощает. Иногда даже денег на дорогу

даём… Есть какие-нибудь жалобы или просьбы? Г

овори!

– Не знаю.

– Вот затвердила себе:

«не знаю, не помню», а

ты узнай, вспомни, сознайся, куда едешь, откуда родом, как фамилия, и тогда езжай на все четыре стороны – никто тебя пальцем не тронет. Откуда родом?

– Не помню.

– Почему у тебя на теле синяки и ссадины? Тебя били? Кто? Г

овори!

Странница молчала.

– Показала что-нибудь? – спросил старшина.

–

Документов у неё нет, ничего нет. хитрит, прикидывается дурой, а на самом деле, может, из воровской шайки, недавно вон магазин обчистили…

Старшина начал писать что-то в итоговом журнале, видимо, для отчета, а Мокшанцева шарила взглядом странницу, вонзаясь мысленно внутрь себя, в собственное бессилие.

– Нутром чую, – сказала она

, – за ней тянется дело! И птица, видать, высокого полета…

Маскируется…

-

Разберемся! Она у нас запляшет!..

К странной женщине на какое-то время потеряли интерес, она вернулась в с

вой укромный уголок продолжать тихое и безропотное прозябание. Б

родяги её не принимали, но и не трогали. И

жила она, как никому не нужное, отринутое от мира существо.

Город в своей измочаленной судьбе всего насмотрелся, н

о такую обжигающего красоту и нищенскую муку видел впервые. Странница изматывала всех сомнениями и догадками, потому что жила своей какой-то замкнутой, может быть, ужасной