В случае же продажи в чужие края, девка раз и навсегда теряла связь со всем, что было раньше. Поэтому всё что он ей наговорил, в принципе для любой кутырки было делом обыденным и её не касающимся. Отныне девка была лишь предоставлена сама себе и все её мысли так или иначе, касались собственного выживания в этом мире. И она этому была не только обучена, но и морально готова.

Всю эту внутреннюю ругательную тираду, рыжая буквально прошипела про себя сидя на лежаке, укутавшись в меха и постоянно раскачиваясь взад-вперёд, тупо уставив взгляд на заваленный мясом деревянный настил. Наконец, закончив всё это мыслью о том, что жопа у него всё же ничего, и прежде чем думать дальше не мешало бы пожрать, Зорька скинула с себя накидку и с дикостью голодного зверька накинулась на еду…

«Ох, далеко-далеченько в небе зорька разгоралася», – выла себе под нос писклявым голосом Дануха сидя в траве на склоне Красной Горки, чуток не докарабкавшись до самой верхотуры. Сидела, разбросав пухлые коленки и сгорбившись уронила меж ними обе руки.

Как только до её сознания, блудившего где-то по завалам памяти, наконец, дошло понимание того, что она видит перед собой зарево нового дня, то тут же вспомнила Зорьку. Эту в общем-то обычную кутырку, живую, непосредственную, которую все бабы то и дело обзывали «рыжей оторвой». Да какая она оторва. Нормальная девка. И грустно осмотрев коптящие куты внизу, подумала. Только зря, наверное, Нахуша не послушал её и оставил при родном баймаке. Глядишь, осталась бы цела.

Данухе как-то само собой пришло на память проклятие этой бабьей породы. Зорькина мама Ухтина была дочерью некой Хавки, большухи соседнего баймака, с которой они хоть и не были подругами, но виделись регулярно. Их сводили в первую очередь, так сказать профессиональные интересы, притом в большей степени, чем просто бабские.

Встретившись, эти две вековухи по давным-давно заведённой традиции подтрунивали одна над другой, обчёсывая языками не стесняясь. Но обиды, ни Дануха на Хавку, ни Хавка на Дануху никогда не держали, хотя и особой любви не проявляли. Просто хорошие знакомые. Очень хорошие и очень давние.

Так получилось, что обе бабы почти одновременно стали большухами в своих бабняках с разницей всего лишь в одно лето. Притом на лето раньше стала Хавка, старая ведьма. Поэтому в первое же знакомство это «чучело высушенное», надув для важности впалые щёки, учила уму-разуму Дануху —«зассыху малолетнюю».

Поначалу новоиспечённая большуха даже обманулась на её матёрость, но быстро раскусила эту худосочную пустозвонку. Вот так они всю жизнь и общались, обнимались, да плюясь зубоскалили. Хавка с некой надменностью, эдак с высока, больше придуриваясь чем по-настоящему, а Дануха «клала на её авторитет большой и толстый», всякий раз вытирая об неё ноги как об травяной коврик.

Но надо признать, что общение между соседскими большухами проходило легко, непринуждённо и всегда весело, хотя, разойдясь, каждая поносила коллегу на чём свет стоит, но беззлобно, почти любя.

Обе возглавили бабняки будучи по возрастным меркам молодыми, по крайней мере и та и другая ещё имели детей на воспитании. И вот, в одну прекрасную зиму, Хавка буквально навязала Данухе в качестве покупной невесты свою последнюю оставшуюся дочь Ухтину, объясняя просьбу неким проклятием их бабьей крови, о чём по большому секрету тогда по пьяни и поведала.

Дануха, как полагается, не поверила в эти россказни, тем не менее в память отложила. И когда Зорька перешла в ярицы, помня предупреждение Хавки дала совет атаману своему сыну, продать девку в невесты, но тот упёрся как бычок и ни в какую.

Престарелый лось, глаз, видите ли, на дитё положил. Да и Дануха, по правде сказать, не очень-то настаивала. Уж больно ей самой хотелось посмотреть, как мать с дочерью грызться начнут ни на жизнь, а насмерть, и насколько была права старая вонючка Хавка. Сому интерес пронял, правда это, или сушёная ведьма заливала ей уши по самые коленки.

Вспомнила Дануха и совсем недавнюю Зорькину выходку, которых эта маленькая срань за свою короткую жизнь наворотила в баймаке целую кучу. На три-по-три бы таких хулиганистых девок хватило бы. Припахала она её как-то по весне на своём огороде. Так эта дрянь заартачилась. Видите ли, ей кутырке навыдане такая работа не по статусу. А Дануха прям эту пигалицу забыла спросить! Оттаскала за рыжую косу и от ласкала словцом вдоль и поперёк, и побежала эта статусная срань полоть грядки как миленькая.

Только Дануха знала эту пакостную девку как облупленную. Она бы была не она, если бы ни наделала какой гадости. Так вот эта мелкожопая рыжуха подговорила ватажных пацанов натаскать ей всякой дохлятины. Ну те и расстарались. Набили сусликов с кротами, рыбы тухлой по берегу насобирали и зажав носы приволокли мешок Зорьке как просила. А это отродье Хавкиного рода их мимоходом по грядкам по закапывала, чтобы со временем протухли и завоняли, не давая Данухиной носопырке спокойно дышать. Но Воровайка, как собака-ищейка все Зорькины схроны нашла, вырыла, и к хозяйскому порогу стаскала. Вот ещё одна дрянь, из всех дряней самая дрянная.

Дануха встрепенулась, прекратив воспоминания. Спохватилась, завертев головой. А где кстати Воровайка, что-то её давно нигде ни видно, ни слышно. Это резко обеспокоило хозяйку, почувствовавшую, что это не к добру. И тут, как по заказу раздался истеричный сорочий треск, подающий сигнал тревоги где-то там наверху за холмом.

Большуха задёргалась, заметалась сидя на заднице, зашарила руками по земле в поисках извечной клюки, но тут же поняла, что где-то её оставила за ненадобностью, и точно припомнила, что поднималась в гору с пустыми руками.

Пальцы нащупали камень, прикопанный наполовину, который она с большим усилием, буквально выцарапала из земли и примерила в ладонь. Каменюка был размером с крупную репу, неровный, с острыми кромками, и довольно увесистый. Такой далеко не кинуть и в руке им особо не помашешь, тяжеловато, но другого выбора для защиты не было. Больше вообще ничего не было кроме травы.

Она быстро оказалась на ногах и развернувшись на слух в сторону перепуганного стрекотания пригляделась, и почти сразу заметила, как та, шустро вихляя в воздухе кружила у самой земли, тем не менее, низко не опускалась.

Вёрткая и наглая по своему характеру птица кого-то явно провоцировала, но не нападала, а лишь запугивала. Дануха все её повадки знала, как свои. Всеми выкрутасами сорочьими ведала во всех случаях жизни, и от того сразу поняла, что та не нападала, потому что сама боялась. Кого так не приветливо сопровождала Воровайка, баба не видела. Мешал бугор впереди с высокой травой, но тот, кого сорока гнобила, шёл прямо на неё.

Первое что в голову скакнуло – предчувствие беды и испуг, не пойми перед чем. Но большуха не поддалась панике, а лишь переложила камень в руке схватив его по удобней. Бежать она по любому не собиралась. Ещё раз оглядела место, где только что сидела, всматриваясь в траву и пытаясь найти ну хоть что-нибудь увесистое. Ничего. Тогда резко наклонившись, вырвала из земли пучок травы с большим комком земли на корневище. Только от этого оружия в драке пользы мало, но коли в рожу кинуть, то землёй глаза запорошить можно, а там и каменюкой приложить.

Дануха ожидала увидеть кого угодно, но только не того, кто появился. Раздвинув траву, на холм, прямо перед ней всего примерно в шагах шести, высунул морду здоровенный волк. Он был огромен, по крайней мере так бабе показалось со страха.

Зверь скалился, вертел мордой, то и дело клацая зубищами, в попытках поймать приставучую сороку. У бабы сердце рухнуло в пятки, где-то там гулко шмякнулось и замерло. Волк, увидев её, тоже насторожился прижав уши. Перестав обращать внимание на птицу и в упор уставившись на человека, глухо зарычал, оголяя огромные жёлтые клыки.