Что сделалось тогда с Данухой она и сама позже объяснить не смогла, даже самой себе. Первый испуг при виде зверя сначала вогнал её в ступор панического страха, пробежавшего по спине холодными мурашками, а за тем, как-то резко накатил на неё волной обиды за всю эту грёбанную жизнь, а последняя стремительно нарастая, захлестнула кипятком лютой ярости. Большуха взвыла от досады за грёбаное невезение, издав скулёж больше похожий на вой обозлённого и приготовившегося к драке болотного кота.

Всё её тело мгновенно налилось какой-то дурной силой. Челюсти с оставшимися тремя зубами сжались так, что напрягшиеся мышцы на лице сузили глаза до щёлок. Баба замычала носом, как озверевшая лосиха и шагнула на встречу людоеду.

Волк оказался какой-то неправильный. В подобном случае правильный, нападать на эту бабу никогда бы не стал. Любой другой, просто бы пугал, стараясь заставить её бежать. Каждый хищник нюхом чует два вида страха у добычи. Когда она удирает и тогда во что бы то ни стало её надо догнать и сожрать. Во второй разновидности страха добыча набрасывается сдуру на охотника, полностью ополоумев и старается защищаться, активно отбиваясь.

Такую неправильную добычу лучше первому не трогать, а если один охотишься, так не трогать вообще. Волк, даже голодный, а он по сути дела почти всегда голодный, не накинется на жертву если та своими ополоумевшими маханиями конечностей, или тем, что в них есть, может нанести ему хоть какую-нибудь рану. Он не трус, он просто умный хищник. Зверюга знает, что раненый или покалеченный он тут же станет добычей своих же собратьев. Таков волчий закон. Раненый значить слабый, а слабый должен умереть.

Поэтому каждый нормальный волк, очень рьяно следит за целостностью своей шкуры, лап и зубов. А вот этот оказался совсем неправильным. Он оказался обнаглевшим и без башки на шее. Зверь, не задумываясь кинулся с распахнутой пастью на бабу одним длинным прыжком.

От неожиданности Дануха вытянула вперёд руку с пучком травы прямо перед собой, как бы заслоняясь, даже глаза закрыла, и он со всего маха заглотил пучок корней с землёй в открытую пасть «по самые внутренности». Но зверь был тяжёлый, а прыжок его был столь стремительным, что толстую и грузную большуху снёс как пушинку.

И покатились они по склону кучей-малой. Дальше Дануха плохо помнила, что было. Помнила, что орала во всю свою глотку почти в самое его ухо, то и дело срываясь на визг и молотила каменюкой ему по морде. Умудрилась даже куснуть его за это ухо, но малозубый рот никаких заметных увечий этим нанести зверю не смог.

Сколько они так катились вниз, или просто катались на месте, она не знала. Смутно помнила, что поначалу он сильно брыкался лапами и извивался, как живая рыба на раскалённом камне. Но хорошо запомнила самый конец, когда уже сидела верхом на его боку и схватив камень двумя руками, плющила его башку.

Помнила, что Воровайка, дура пернатая, постоянно мешала, подлетая под горячую руку, клюя его и щипая. Потом перестала летать, а лишь прыгая по земле, в перерывах между прикладыванием каменюки на волчью морду, стремилась во что бы то ни стало клюнуть серого в месиво, в которое была уже превращена вся его голова.

Наконец, Дануха остановилась. Устала. Тяжело и часто дыша, она постепенно начала приходить в себя. И только тут поняла, что зверь мёртв. Продолжая часто сипеть горлом, оглядела поле боя обалдевшими от азарта схватки глазами. Увидела Воровайку, скакавшую рядом и подтаскивающую при этом одно крыло, похоже уже давно переставшую кидаться на убитого. Видимо от Данухи ей всё-таки прилетело. Долеталась под горячей рукой.

Баба, продолжая сидеть на туше резко обернулась, как будто её кто-то неожиданно окликнул и увидела на вершине холма второго волка, и тут же непонятно откуда поняла, что второй – волчица. Вот почему-то прям по морде признала.

Она стояла на том же самом месте, откуда прыгал её кобель и также скалилась, каждый раз издавая на выдохе сиплое рычание, но вниз на Дануху не кидалась.

Большуха, всё ещё не отойдя от горячки скоротечной схватки, медленно по-ухарски поднялась, одним своим видом бросая вызов волчице. Поудобней перехватила окровавленный камень в правую руку, зачем-то ухватив за хвост дохлого волка левой, и стала грозно наступать, медленно поднимаясь по склону и волоча окровавленную тушу по траве за хвост.

Дело это было не лёгким, но она упорно не хотела отпускать дохлятину. Вот спроси зачем тащила, сама не знает. Тащила, да волокла. Сделав несколько шагов, Дануха каким-то внутренним чутьём поняла, что волчица правильная, и нападать на неё не собирается. Сука перестала рычать, лишь изредка оскаливая клыки. Опустила морду к земле, будто ей так было лучше видно, и поджала между ног к животу хвост. Баба тоже столбом встала, чуть наклонившись вперёд, набычилась, злобно зыркая на соперницу из-под раскидистых бровей, и только тут наконец-то выпустила из рук хвост убитого.

– Ну, чё, сучка, – глухо прорычала Дануха осипшим от ора голосом, при этом поигрывая окровавленным каменюкой в руке, – съела? Тепереча тварь мохнатая я вас буду есть, а не вы меня. Я вам * покажу у кого подол ширши.

Волчица перестала скалиться, подняла морду прислушиваясь и принюхиваясь, затем дёрнула башкой вверх и в сторону, исчезая в траве. И только тут Дануха поняла, что смертельная схватка закончилась. Она победила. Азарт схлынул, накатила усталость, но внутренняя злость никуда не делась, продолжая переполнять озверевшую большуху, выплёскиваясь через край.

– Так говорите дикой надобно стать? – совсем уж осипшим голосом спросила баба ни пойми кого, смотря под ноги, – ну так я вам покажу, чё значить дикая баба. Вы у меня все * кровятиной ссать будете.

Кому это она всё говорила, кого стращала и запугивала, знала лишь она.

Стало совсем светло. Дануха оглянулась на бесконечно далёкий горизонт за рекой. Там шевелясь и дёргаясь будто живое, вылезало из-под земли солнце. На бабу как-то резко навалилась усталость и апатия. Нечувствительное до этого тело неожиданно заныло, защипало, заболело в разных местах.

На левой груди рубаха была разодрана волчьими когтями и сильно пропитана кровью. Дануха аккуратно отлепила прилипшую к телу тряпку за разрез на груди и заглянула внутрь. Рваные следы когтей чётко прослеживались в мазне запекающейся крови.

– Похоже сильно зацепил, пока лапами размахивал *. Глубоко, – грустно проговорила она, обращаясь к притихшей Воровайке, – Плоха рана. Когти грязные. Могёт и загнить.

Наконец, выбросив окровавленный камень глянула на руки. Они были тоже все исполосованы царапинами, но то были мелкие, плёвые. Спина ныла, но туда не заглянешь. Осмотрела рубаху, грязная, изодранная, вся в крови только не понятно в чьей. Хотя похоже и в своей, и в волчьей.

Подобрала смирно сидевшую сороку и двинулась, как и положено бабе поутру, приводить себя в порядок, но пошла не к реке, а дальше на змеиный источник. Она не была уверена, что встретит там Водяницу в луже, которая тут же излечит всё это безобразие, но где-то в глубине души всё же надеялась хоть на какую-нибудь сверхъестественную помощь.

Девы на источнике не было, поэтому лечиться пришлось самостоятельно. Осмотрела сороку своим колдовским взором, пронюхала. Пришла к выводу, что крыло не сломано, а просто отбито. Дануха не знала, бывают ли у птиц синяки, но заморачиваться с ней не стала. Это не рана, подумала она, само образуется. Поэтому посадив Воровайку на травяную кочку, принялась за себя.

Разделась догола, бросила рубахи в родник отмокать. Занялась сбором трав, главной из которых был подорожник. Затем стоя на коленях осторожно смыла запёкшуюся кровь с рук и груди. После чего разжевав горькие травы с родниковой водой, аккуратно запечатала все ранки, до которых дотянулась.

К полудню она уже шагала вдоль берега в рваных и ещё влажных рубахах с клюкой в руке, найденной на том месте, где спала, в направлении берлоги своего непутёвого братца Данавы. Воровайку оставила на берегу у баймака. Как ни странно, легко уговорив покалеченную птицу не ходить с ней в соседний лес. Сорока и не пошла.