Люди ломали стволы, ветви и тащили награбленное к низовью памятника. Стоявшие у памятника, складывали ветви, сооружая костёр. Когда все ближайшие деревья остались голыми, когда от палаток не осталось ни следа, толпа обратилась к человеку на сцене, который всё это время смотрел за процессом с нескрываемой улыбкой. Его лицо перестало меняться, остановившись на злорадной гримасе.

– ПОЛИВАЙ! – скомандовал он.

Парочка мужиков, вышедших из толпы, принялось обливать ветви и памятник чем-то из красных и белых канистр.

– ПОДЖИГАЙ! – скомандовал вновь человек на сцене.

Из толпы вылетела женщина, левой рукой прижавшая к груди младенца, и держащая в правой большой факел. Она размахнулась и кинула факел на ветки. Конструкция резко вспыхнула. Пламя сделало обруч и прошлось до самой головы сине-зелёной женщины. Толпа возликовала. Люди кричали в пьяном угаре, изображали обезьяньи вопли, срывали с себя одежду, плясали и кричали во всю глотку.

– ВОТ ОНО! – кричал человек со сцены, – ВОТ ОНО!

Люди накидывались друг на друга. Кричали. Ликовали. Пламя их плоти рвалось наружу. Сине-зелёная женщина таяла, как мороженное на солнце: её глаза сползли к груди, шапка смешалась с головой, а крест повалился наземь. Из-за пылающего костра, мальчика, держащего книгу, не было видно. На улице, под розовым небом, воцарилась анархия: люди били окна ближайших домов, ссали на стены, кидались грязью– а я стоял в центре событий, прибитый гвоздями к дороге. Я не мог двинуться с места. Я не живой во все. Мне дозволено смотреть туда, куда направит мой взор невидимый механизм.

– ВПЕРЁД! ВПЕРЁД! – дико закричал человек на сцене.

Один за одним, люди обратились в свиней и ринулись в костёр. Я слышал их крики, бесконечно отчаянное хрюканье, но ничего не мог сделать. Человек на сцене громко смеялся. Страшно смеялся. Меня охватила широченная паника, но я не мог сдвинуться с места. Картинки бойни всплывали перед моими глазами жесточайшим образом: пауки, кисть с обрубленными по диагонали пальцами, стая тараканов, голая брюхатая женщина, волосатая задница, залп сигнальной ракеты. И я не мог кричать. Я не властен себе и даже судьбе. Я не мог ничего, только смотреть. Рога. Сбитый олень. Голуб с обугленным тельцем. Когда последняя свинья забежала в костёр, улица вновь обрела пустую тишину. Животно-подобный смех потух точно спичка. Тишина, в которой нет ничего. Памятник рухнул, а я провалился в пропасть. Тьма несла моё тело вниз, она отбивала в моём мозгу, как настоящий боксёр, мысль о сопротивлении. Я падал и падал, пока под собой не разглядел грубое дно. И за миг до столкновения с ним я проснулся.

Я вскочил с постели, чётко ощущая пульсирующий жар, перебегающий по венам из низа вверх со скоростью психопата за рулём. Я так резво вскочил, что эта резвость резво ударила меня в лоб. Минувшая попойка дала о себе знать. Моё тело горело, словно всё это время кровать поджаривалась на сковороде, или же я пролежал несколько часов под палящем солнце и теперь, настолько ватный, что приложи меня к ране и перемотай бинтом. Я походил по комнате, туда-сюда, с треском раскрывая глаза. Ноги сами велись по кругу. Всё это время кот сидел на кровати, подняв уши к потолку и выпучив большие глаза, и наблюдал, как его хозяин просыпается. Он знает, что мне трудно это даётся – ненавижу просыпаться. По мне лучше вообще не спать или спать, но не просыпаться. Стоит раскрыть глаза, как тебя обдаёт кислотность кожи, погружаешь руку в засаленные волосы и ощущаешь на ладони липко-влажную сонную шапку, и, рано или поздно, ты должен вставать, идти в душ, чистить зубы и всё такое. И когда-нибудь наступит момент, когда тебе в тягость вставать и… Каждый раз ощущать, что твою голову пинали всю ночь, как футбольный мяч. И меня этот момент уже давно придавил к кровати. Мне уже давно в тягость подкручивать винтики и болтики – приводить себя в будничный порядок, смывать ночную грязь и ждать новой. Я подбежал к коту, поцеловал его в лоб, потом раскрыл окно на откидное и уселся за стол. Я решил записать сон, пока ещё помню. Ручка неслась по листку мятой тетради, слабо поспевая за деталями сна. Знаю, что ты такое любишь, потому пытался не упустить ни грамма картинки. Только давай сразу условимся – никакой фрейдятины!

Свежесть просачивалась через окно. На моём теле выступали бодрящие мурашки, соски твердели и синели. Помню, как с моих губ бесперебойно слетало слово «Босх». Я шептал себе под нос этого гения, чётко не отдавая себе отчёта – зачем. Он появился сам: его никто не взращивал, не поливал. Он появился раньше, чем о нём могли подумать. Но неосознанно повторяя: «Босх, Босх, Босх» – и выводя букву за буквой, под непомерными очами этого непонятно от куда прилетевшего слова, я вдруг прикоснулся к его мантии, словно Босх стоял в сантиметре от меня, вёл мою кисть, постепенно теряясь в строчках на старых страницах. Я видел себя в страшном дурмане. Может мне было бы и суждено остаться в этом дурмане, безвестно кануть на дно болота, если бы не пробуждающий рёв из стороны.

– Мяу – сказал на своём кот.

– Мяу? – ответил я.

–Мяяяяуууу! Мяуууу! Мяу? – обзывался он.

Когда я записал сон, я вышел на балкон, вынул сигарету из пачки Вики и закурил. Во дворе было, как обычно, тихо и пусто: две-три машины, мужик у подъезда курит, худые собаки бегут за наглыми кошками. Я видел их пятнами, но точно знал, что это они. На моём лице выросла слабая, но тёплая улыбка, которая может вырасти только у меня и у Керуака. Я люблю этот двор и люблю всё в радиусе 100 километров, хоть и не вижу ни черта.

Наверно, пора немножечко рассказать о себе. Пока я курю – я безобиден. Да и в общем-то, я безобидный человек, просто не люблю вскрытий. Так что, пока пепел не потерял свою притягательность (моё внимание целиком усыплено), залезем в меня, но чуть-чуть и не на долго.

Даже не знаю с чего начать. Как ты заметил я не самый краткий рассказчик. Я что-то между Толстым и Тургеневым. Ха! Вырви из контекста и скажи, не охренел ли я.

Начну с того, что я гений. Ну во всяком случае так считают остальные. Ещё в школе учителям взбрела в голову моя гениальность. Они постоянно твердили об этом: моей матери, моему отцу, директору, учителям с других школ, своим друзьям. Думаю, они говорили это даже своим детям на ночь вместо сказки:

– В школе есть мальчик такой Макс – он настоящий гений, – говорила училка своему дитю.

– И что? – следовал завистливый вопрос.

– Он прекрасный мальчик! Он гений! – И показывала пальцем вверх.

В общем, с моим именем засыпали и просыпались. Дети учителей меня ненавидели, я ненавидел учителей. Мне казалось, что учителя гордятся больше не моей гениальностью, а тем, что им выпала возможность прикоснуться к это гениальности, тем, что эта гениальность расхаживает именно по их классам. Всё дошло до того, что они взялись за промывку мозгов моей матери. «Максим – прекрасный мальчик!…Максим достоин лучших университетов России! Мира!…Вы бы только видели, на что способна его голова!…» – и прочая лабуда. Мать уверовала. Она насела на меня, через какое-то время на её сторону перешёл отец. Дальше дед, бабушка и другие родственнички. Ну и наконец, я и сам уверовал. Я принял эту должность скромно с достоинством. Начал верить, что наступит день, и молва о моей гениальности засорит все мировые дыры. Но только ни учителя, ни их дети, ни мои родственники не подозревали, какую подлянку они затеяли. Подумай сам, куда легче ноша гения, когда пол жизни пробыл заурядным человечишкой, нежели навесить на себя этот широченный геморрой чуть ли ни с пелёнок. От первого большего не ждут, его нарекли, он заслужил, он пробил бетонную стену, перетерпел кучу говна, отныне, он ветеран фронта, ему и почести, ему и уважение. Того не скажешь про второго. Второй – это драгоценный камень с острыми зубцами, за которым ухаживают, который тщательно полируют, затирают до блеска. От второго вечно чего-то ждут, он вечный пехотинец, вечное пушечное мясо, а его гениальность – настоящий гроб, укрытый двумя гвоздиками. Какой даме понравится, если на её дорогой камушек, раздобытый на задворках Индонезии, не смотрят, а того хуже – про него говорят всякие гадости? Но, к счастью для себя, я сразу же обличил данную ловушку и засухарился. Другими словами, лёг на дно. Некоторые учителя разуверились. Некоторые затаили обиду. Единицы заподозрили что-то неладное. Учительские дети решили жать мне руку. Одна мама не переставала верить. Она всем телом и душой отдалась этой вере, так не отдаётся ни один священник Богу. Ещё бы, не каждый день рожаешь гения, который с течением времени всем видом говорит, что ты дура, и ты явно ошиблась. Она терзалась в надежде – я образумлюсь, вновь покажусь из высокой травы. Она обхватывала надежду в объятия ровно на столько, на сколько позволял размах её узких плеч. Надежда. Надежда. Надежда. Боже! я так ненавижу это слово! я плевал на всё, что с ним связанно! Как по мне, куда лучше находится в жопе: пусть тесновато, из-за резкой пополняемости населения, пусть мрачновато, пусть там смердит и пляшет уныние, но оттуда есть выход, один единственный и самый верный. Размером с отверстие в скрученном пальце, он сияет ярче любого алмаза, как луна для волка, все равно, что Полярная звезда для мореплавателя. А надежда…хера лысого – надежда. Если есть надежда, то всё кончено. Возможно, в этом факте и заключалась мамина оплошность. Чего не скажешь про меня…