– А тебе идёт серьга…Макс-И-мка, – прошептал в дрёме Тёма.
Добрался я до дому ранним утром. Сначала мы отвезли Валю, так было грамотнее, учитывая дороги, а затем Андрей завёз меня. Мы пожали руки, и он укатил под разгорающееся розовое небо, укрытое еле выбеленными громадными китами, плывущими на восток.
В подъезде мне изрядно поплохело, потому несколько секунд я стоял, прижавшись к холодной бетонной стене, вдыхая зловонный смрад, исходящий от мусоропровода, залпами вдыхал эту кислятину. Собравшись с силами, я пустился в путь по лестнице, отсчитывая оставшиеся ступеньки. Из моего тамбура вышел отец, которого я сразу не признал: был усталым, пьяным, и свет тусклой лампы подъезда раздражал глаза, потому я старался держаться взором за свои кроссовки. Я бы не признал его вовсе, если бы он не остановил меня. Наверно, он шёл на работу.
– А ну-ка, – он схватил меня за локоть. – Опять? – с сочувственной досадой произнёс он. – Что с тобой происходит? А? Максим? – он потряс меня за локоть, но я не отозвался. Уж очень устал. – Ну хоть матери не показывайся. Она, итак, извелась вся, – он отпустил меня.
– Конечно, пап, – открывая входную дверь, отозвался я.
Но просьба оказалась мне не по силам. Стоило мне зайти в квартиру, как я сразу попался. Мама вдевала ноги в туфли. Увидев меня, она быстро подошла, принюхалась, посмотрела в мои красные глаза, напоминающие яичный белок, скупо перетянутый тонкой красной нитью, холодным призрением, на кое способна любящая мать, уставилась на кроссовки, на потёртость на джинсах у колена. От меня несло двумя выкуренными пачками дешёвых сигарет. На секунду, что проползла, как час, мне показалось, что я вижу, как от моего тела отклеиваются острые стёклышки и, всей группой, врезаются в мамино сердце. Она попыталась что-то сказать, но сразу же проглотила слова.
– Еда в микроволновке, – наконец, выдавила она. В её голосе слышалась горечь по несбывшейся надежде, подкрепляемая любовью.
– Хорошо, – сказал я полу.
Она оттолкнула меня в сторону и вышла наружу. Я ленно разделся. Ленно уложил вещи в шкаф. Два раза провёл рукой по гладкошёрстному тельцу кота. И залез под одеяло.
2
Сначала было так: я ничего не вижу, но я мыслю, я чувствую, что могу видеть, что могу слышать, я чувствую, что чувствую, а, значит, душа моя жива, в ней копошатся мысли, значит, я есмь. Сначала, я контролирую немые слова, я властитель своих рук, царь воображения. Я рисую и заключаю выводы. Я, как мыслитель-писатель, решечу свои слова, за которыми кроется невысказанная истина. Мне подконтрольно пространство, ощущаю себя избранным, меняющим алгоритмы матрицы. Но секунда с небольшим, один поворот головы в сторону, и я во власти собственного мозга. По кругу один за одним вырисовываются дома, под ногами прокладывается дорога с ограничительными полосами, тротуарами, вырастают зелёные деревья, у их ног вьётся трава. Я кружусь на месте, не отдавая себе отсчёта в том, что происходит, в том – где я, и кто я. Я – это я, говорю я себе. Но где я? Это место кажется знакомым, словно я прохожу здесь каждый день, но я не знаю этого места, этой улицы, этих домов, этого неба. Я прижимаюсь рукой к дороге, и она пустая: нет грубости, хотя я знаю, что дорога груба, нет мягкости, хотя её и не должно быть. Я вдыхаю воздух, и он тоже пуст. Розовое небо над головой ни о чём мне не говорит. Словно я не вижу его вовсе. Мне не холодно, не жарко, и я не думаю. Я не мыслю. Стою в центре кольцевой дороги, в центре кольца. Нет ни машин, ни людей и нет мысли об их существовании. Я замечаю памятник через дрогу: высокая сине-зелёная женщина в пышно твердом одеянии в правой руке держит крест, а под левой рукой стоит сине-зелёный мальчик, держащий квадратную книгу. Памятник кажется мне чересчур знакомым. Я могу сказать, кто эта женщина, кто этот мальчик, что за книга у него в руках, но не могу. Мысль бесконтрольна. Разум улетучился. Жив ли я, неосознанно говорю себе, но эти слова кажутся мне совсем незнакомыми, как будто их произнёс не я, а другой, кого я не слышу и не вижу, но кто точно знает, кто я. Мои глаза бегают от картинки к картинке, как по наитию, их ведёт чья-то рука. Я ничего не чувствую, даже страх канул в неизведанное. Взгляд останавливается на пустых окнах белого дома. В окнах отражается расплывчатое розовое небо, принимающее в отблесках кремовый цвет. Отражение движется, расплывается в оконных рамах, как вода под натиском течения. Мой взгляд переводится на небо: оно пустое и безжизненное, раскрашенное, как фотоснимок. Меня снова направляют к окнам. Отражение начинает бурлить, разжигаться, выпадами перебегает с верха вниз. На глазах, отражающийся пейзаж превращается в вулканическое месиво, стреляющее по сторонам, как угольки в костре. Но я не слышу ни стрельбы, ни звука ветра. Я ничего не слышу. Мне давно не по силам менять алгоритм. Я кукла в руках кукловода. Персонаж игры или мультика, который имеет право существовать, пока на него смотрят. Вдруг, в бурлящих окнах, начинают прорисовываться человеческие фигурки. Один за одним люди с криком торжества, с матершинной бранью вылезают из оконных рам. Кто в тёплых зимних куртках, кто в летних шортах, они расхаживают по улице вокруг меня, тычут в меня пальцами, громко смеются над памятником, пьют, целуются, бьют бутылки, ругаются. Из травы, как надувной батут, выскакивают палатки с едой, тиром, игрушками. Палатки бурно выстроились по обе стороны от памятника. Не успел я опомниться, как улица забилась людьми, толпами, осаждающими палатки, бутылки спиртного. Продавцы громко созывают толпу. Площадь покрылась жесточайшим ором. Люди ругаются, смеются, пьют, жрут, чуть подальше от меня, дерутся. Я отчётливо слышу удары кулаков. Дети осаждают палатки с игрушками: один мальчик схватил мягкого голубого слоника и убежал, затерявшись в толпе. Продавцы орут, просят, умоляют не воровать, но толпа ничего не слышит из-за общего смеха. Возле меня проходят мамаши с колясками, рядом их грязные грубые мужья. Мамаши тычут в меня пальцами, их дети, чистые младенцы, норовят плюнуть в мою сторону. Мужики, выпучив голое пузо, по которому скатывается жир жаренного мяса, бросают в мою сторону бычки сигарет. Но бычки останавливаются, словно ударяются о стеклянный купол. Я слышу общее чавканье. Мне не страшно, мне противно. Я вижу, как одна парочка, скинув все вещи с прилавка, принялась заниматься сексом. Молодой парень грубо насилует девушку, а она кричит: «Ещё! Ещё!». Во круг них собрались активные зрители: кто-то встал в очередь, кто-то спустил штаны и начал мастурбировать, кто-то, выставив передом коляску с младенцем, наблюдает жадными глазами. И все зрители кричат: «Давай! Оттрахай её! Ещё! Ещё!». В сине-зелёную женщину пускают бутылки, дети, с вымазанными в шоколаде и кетчупе губами, бросают в неё коробки сока, камушки, мамаши метятся полными подгузниками. Я ощущаю стыд и отвращение – прохожие продолжают смеяться надо мной, тыча в мою сторону жирными пальцами. Но я не двигаюсь с места. Я не могу даже подумать этого. Мой взгляд до сих пор управляем, моё тело больше не моё: оно приковано к месту, в ожидании кукловода. Во мне разгорается злоба и паника, но это не мои чувства, кто-то из вне, совсем далёкий, поджигает мой фитиль. Неожиданно для меня, как гроза, оглушающее приветствие остановило жрущую толпу. Я обернулся и увидел в нескольких метрах от себя большую сцену, освещённую нескольким десятом прожекторов. В глянцевитом фиолетовом свете был различим маленький человек в синем пиджаке, рубашке цвета чистого голубого неба, с двумя расстёгнутыми верхними пуговицами, и в таких же, как пиджак, синих брюках. Его лицо постоянно менялось: то бородатый, то выбритый, то с изрезанными щеками, сумасшедшими глазами, то с модельными скулами и чарующим вырезом глаз. Человек говорил громко, но сдержанно, плавно аккомпанируя словам взмахами рук. Он говорил, словно точно зная, что его будут слушать, и, что слушающий внемлет каждому его слову.
– Приветствую вас, людишки! – Его слова заглушили рёв толпы. На улицу упала мантия молчания. Было так тихо, что комариный писк, за много километром от сюда, показался бы ударами грома. Он прижал микрофон поближе к губам и продолжил. – Всем вам выпала тяжёлая ноша – быть человеком! Все мы знаем, как это не просто! А порой так трудно, что иди и вешайся! Но! Сегодня! В этот назначенный час! Вам! В том числе и мне! Выпала возможность свергнуть человечество! Да! Вы не ослышались! Сегодня! Вам дозволено отдохнуть! Свергнув её, – он указал пальцем на памятник, – вы очиститесь! И ступите мягкой стопой в следующий день! А ты! – указал на меня, – Ты смотри, исчадье ада! И наблюдай, как человек умирает! Как он превращается в новую форму! Скинув с себя бремя, быть человеком! Приступим! – Он задрал руки ввысь и толпа, бросив всё, что у неё было в руках, ринулось к деревьям и к палаткам.
