– Вот и калина перетертая с сахарком, – я только сейчас обратила внимание на её руки. Такие натруженные, грубые, и пальцы какие-то мужские.

– А хочешь, у меня есть морошка, – продолжала она.

– Мо-морошка? – не понимая, переспросила я. – Да, кажется это была любимая ягода Пушкина. Именно её он по-по-просил перед смертью.

– Ага. Мы с Илькой в начале той осени собирали. Сложное это дело лазить по болоту. Я малость чуть со страха не окочурилась, когда оттуда какие-то бульки пошли и еще, знаешь, такой вой, – женщина дотронулась одной рукой до сердца, второй до головы и вздохнула.

– Здесь е-е-есть бо-болота? – в тот момент я решила, что обязательно должна увидеть хотя бы одно болото.

– А то! Природа у нас тута разная. Мы редко доходим до болот, но Илька – мое сущее наказание, сильно настаивал. Уж больно любит он морошку.

– И-и – илька это Ва-а-аш сын?

– Да. Старшенький. Он сейчас в области живет. Каждый месяц пишет. Денежкой помогает. Хоть и ругаю его, говорю, чтоб не слал, а себе собирал в копилочку, так нет. Упёртый он у меня, – не без гордости, ответила она и перевела взгляд на фото, стоящее рядом с радиоточкой.

– Вот ты, как я погляжу учёная. Скажи, что там гудит?

– Где?

– Ну в болотах? Я уж было подумала, что это голоса утопленников, или зверей потонувших.

– Я не би-биолог. Но, если вспомнить школьный ма-ма-материал, то там написано, что происходит высвобождение га-газа ме-метана, который образуется при разложении органических остатков. Вы-выход газа на поверхность всегда сопровождается звуком, – чуть громче произнесла я последнюю фразу, видя, что женщина ничего не понимает, их того, что я говорю.

– Чего? – женщина сдвинула густые брови и закусила нижнюю губу. Смешной вид взрослого человека, заставил меня улыбнуться. Я бы конечно могла долго, буквально на пальцах объяснять ей, что такое высвобождение метана, но мне надоело её общество. Всё было хорошо, и человек приветливый, и запахи домашние, и так приятно накрыт стол. Но мне хотелось побыть одной.

– Так разве это не утопленники вздыхают? Точно не они? – разочарованно спросила она, и, налив в блюдечко крепкого чая, посмотрела на меня, по-собачьи наклонив голову вправо.

Мне почему-то вспомнились таинственные ночные звуки, доносившиеся из котельной. Я хотела было спросить женщину, кто так жутко то ли вздыхал, то ли плакал, но почти сразу же мне стало всё равно. Я привыкла молчать. Мне было легче не спросить, чем снова слышать свой голос, такой некрасивый, корявый и до дурноты надоевший мне годами.

– Ну так вот, – не замечая моего равнодушие, продолжила она. – Это что еще. Есть чего пострашнее в наших краях. Ты думаешь я бояка? Нет, ну ты не думай, что я бояка. Я хожу на болота. И всегда ходила. Да-да. И на речку хожу. Хотя там у нас как раз и находили живых утопленников.

Здесь я уже не выдержала и, сделав над собой усилие, подняла на нее усталые глаза. Мне надоел не только свой голос, но и её. И эти разговоры об утопленниках. Они так утомляют.

– Живых? А разве уто-то-топпленники могут быть мёртвыми? – съязвив спросила я и в желании досадить женщине, наклонила голову подобно тому, как сидела она.

– Ну да. Живые конечно. Мы же видели, как они всплывали. А те утопленники, которые живут в бол… – она поняла, что неправильно демонстрировать в который раз своё невежество и осеклась.

Вдруг, вскочив как ошпаренная, она подбежала к окошку и открыла ставенку.

– Что-то случилось? – от её испуганного вида я сама напряглась. Странно, во мне еще живы эмоции подобные этим. А казалось, что всё отмерло. Отвалилось. Осталось там. Далеко.

– Собака! – вскрикнула она и выбежала на улицу.

Я действительно слышала, как лаяла собака, но не обратила внимания. Подумаешь, лает себе пёса и лает. Уж что-что, а эти, казалось бы деревенские звуки, мне были хорошо знакомы. Хоть мы и жили в Москве в особняке с высоко метровым забором, но лай собак раздавался отовсюду и день и ночь. Соседи выпускали своих волосатых охранников на ночь бегать по саду. Мне было даже уютно коротать ночи под их «ночные беседы». Я частенько не могла заснуть. Поэтому их лай как бы служил доказательством присутствия жизни. Я не выносила убийственной тишины. А сейчас, приехав сюда, поняла, что она необходима мне, как воздух. Больше, чем воздух. В этом было моё спасение. Да. Мой побег стал моим спасением.

– Слава Боженьке! – вбежав на веранду, женщина достала из ящика холщовую нитку и снова стремглав выбежала во двор.

Хоть мне и стало интересно, в чём же там дело, но я продолжала сидеть на месте. Такого не было со мной. Всегда, я бежала по первому зову, никогда не заставляла никого себя ждать, всегда была внимательной и никогда не была равнодушной. Не было во мне равнодушия. А сейчас мне было просто всё равно. Бывает так. Поверьте, бывает.

– Ну вот, кажется всё, – женщина зашла в дом, потирая руки. За мыслями я и не заметила, как быстро время пролетело.

– А что всё? – словно спросонья спросила я.

– Как что? Так собака же появилась!

– А куда она убегала? К соседям?

– К каким соседям, помилуй, девонька. У нас в деревне собаки давно перевелись. А всё эти проклятые волки. Мало того, что всех кур перетаскали, так потом на собак перешли. Чтоб им пусто было! И ему, чтоб пусто было! – погрозив кулаком в окно, она села и как ни в чем не бывало, продолжила чаепитие.

– Чаек то поостыл.

– А к-к-кому ему?

– Чего?

– Вы сказали, чтоб ему пу-пусто было. Так ко-кому ему?

– А, ты про это. Да есть у нас один. Такой странный, нелюдимый. Мы его сторонимся. Живёт на самом отшибе. К нему волки-то и повадились ходить. Он их приручает. Одним словом, чародей проклятый!

– Если с ним ни-никто не обща-ща-ется, как вы можете знать, что он ча-ча-чародей?

– Да от одного вида становится страшно. Ходит такой, весь такой странный. Не смотрит ни на кого и не говорит ни с кем. И волков приваживает. Паразит этакий. Хоть бы загнулся уже где.

– Мне ка-кажется, вы очень кри-критично относитесь к нему.

Вот моя отвратительная черта уже успела себя проявить. Стоп. Зачем ты вылезла опять? Предательский червь. Всегда мне больше всех надо. Всегда нужно заступиться за слабого, защитить обиженного. А кому это нужно? Мне? Улитке? А может вам – слабые и униженные? Нет. Это то, что должно было остаться там, на месте моего побега. Там, где меня больше не будет. Никогда.

– Ни одна баба к нему не ходила, – наклонившись, она шепнула мне на ухо. Будто кто-то мог нас услышать.

– Ну и что? Мо-может вы просто не в ку-курсе.

– Да как же так. Мы то с пелёнок все знаем друг друга. Если бы кто ходил к нему, я бы знала.

Ненавижу, когда люди суют свои носы в чужие дела. Я думала, это удел больших городов. Хотела убежать от этого в самую тьмутаракань, а вот, как видно, нет. И здесь эта плесень разъедает людей.

– Вот у вас дети, дом, огород, за-заботы. Почему Вам инте-те-тересно то, что Вас не ка-ка-касается вовсе? – в сердцах я огрызнулась ей и сразу же пожалела об этом.

Передо мной сидела женщина, у которой под ногтями виднелась забившаяся грязь, в передних зубах, как красные ленточки на празднике, красовались прожилки съеденной на завтрак колбасы, из подмышек неприятно пахло потом, она толком не умела строить предложения, не говоря уж о грамотности, но было в ней что-то хорошее. Я видела это. Чувствовала. Она любила своих детей. За такую любовь человеку прощается всё. А собственно, кто я такая, чтобы прощать эту деревенскую женщину, которая, по сути, не может быть такой же, как я. Почему я имею право думать дурно о ней? Зачем рассматривать её натруженные руки? И стоит ли заглядывать ей в рот? Может, стоит хоть изредка пренебречь правилами и просто наслаждаться тем, глядя на что теплеет на душе? Ведь что-то заставило меня тогда заметить обычную женщину с двумя ребятишками. Мне не просто захотелось помочь им, дав денег. Мне было приятно смотреть на них, слушать их речь, наблюдать за тем, как маленькие ручонки утопают в шершавой ладони матери и, находя там приют, прижимаются еще сильнее. У них всё, как должно быть. Мама – защита, броня, надёжный тыл, который так необходим ребёнку… Да не только ребёнку. Человеку в любом возрасте. Именно рядом с матерью ребёнок обрастает панцирем. Только мать способна окрылить своего детёныша. Разве не так? Мама… это сладкое слово. Не доступное для меня в детстве, запретное в юности и забытое мной сегодня. Запретное и такое желанное. Слова «папа» я никогда не знала в принципе. Но его нехватки почему-то совсем не ощущалось. Была ли я ребёнком? Была ли я нормальным ребёнком? Была ли у меня мама? Мне всегда казалось, что мы были друг для друга Петрой и Аннабель. Где-то рядом тенью Аннабель жил Оле-Оле: и не друг и не сосед и не враг…