– Мам, ну купи. Ну купи, ма-а-а-ам.

– Сейчас потрясу тебя за шкирку и будет. Хорош клянчить! Скоро оставите мать без порток. Ну совсем замучили мать, – фырча женщина открыла кошелёчек.

– Хочу шоколадку-хочу шоколадку. Ну купи, ма-а-а-ам, – курносый мальчуган даже не думал сдаваться.

– А кто будет пирожки доедать? Бабай? Ну сущее наказание, а не дети, – проворчала она и протянула продавщице мелочь.

– Еще двадцать рублей, – ответила пышнотелая дама, подпирающая грудью прилавок.

Казалось, её грудь слеплена специально для этого интерьера. Не смотря на то, что моя голова была словно в тумане, я помню, что сразу обратила на это внимание. Не будь у неё такой груди, её нужно было придумать: нарисовать, слепить из пластилина, изваять из гипса. Главное, чтобы она непременно была. И непременно здесь.

– Ой, у меня больше нет. Машуня, запиши мне в долг. После получки, сразу занесу. Нет, ну честное слово!

– Знаешь что, мне надоело, что ты вечно одалживаешься. Живи по средствам. А нет, так нечего баловать своих детей.

– Как тебе не стыдно такое говорить? Да, я беру продукты в долг, но всегда возвращаю, – было видно, что женщине неловко.

– В общем так, думай обо мне, что хочешь, но больше я тебе ничего не дам в долг! Тоже мне, фифа, расплодилась тут! – пробубнила себе под нос пышногрудая кассирша и демонстративно отвернулась. – Следующий!

– Вот, – положив на стол пятитысячную купюру, сказала я и посмотрела в глаза той, чьё лицо по-прежнему напоминало прокуренный, очень неуютный вагон.

– Нет сдачи с пяти тыр, – сказала она и подняла на меня свои пустые глаза, на которые тяжело наплывали затенённые веки.

– Тыр?

– Ну с пяти тыщ у меня сдачи нет. Что непонятного-то?

– М-мне не нужна сдача, – я старалась говорить быстро: мне казалось я скоренько выполю текст и выдохну свободно.

– Ну заказывайте тогда, не задерживайте очередь.

– И-идите сю-сюда, – я подозвала женщину, которая согнувшись в три погибели медленно шаркая к выходу, боялась поднять глаза на сынишку.

– Вы меня?

– Да. Идёмте, пожалуйста, со мной. Ку-ку-купите на эту сумму всё, что Вам необходимо, – слегка приобняв женщину за плечо, шепнула я на ухо.

– Продайте им всё, что они закажут. А мне дайте зефир, конфеты, картошку, десять яиц, масло, хлеба, чай и сахар, и три банки вон тех красных консервов, – расплатившись, я вышла из магазина.

Мне было в диковинку стоять у прилавка и выбирать себе продукты. Никогда прежде я этого не делала. Я решила купить то, что люди покупали передо мной в очереди. Конечно, я знала, что такое хлеб, яйца и картошка. А вот что такое консервы я прежде не знала. Никогда не видела таких жестяных банок. В доме покупками всегда занималась прислуга. Мы даже не видели сырых продуктов. Всё подносилось в готовом виде. Скучная, облачная жизнь. Никакого солнца.

Идя по дороге, я несколько раз успела подвернуть ногу. Дороги как таковой не было. Вместо неё было направление и кривые заборы по обе стороны от этого направления. Я не знала, куда идти. Просто шла и на ходу ела шоколадную конфету, которую только что купила в сельской лавке. Конфета была так ничего особенного, да и шла я, меся грязь своими белоснежными сапожками на шнуровке. Картинка не из солнечных, тем более, что и на улице было по-осеннему неприветливо. И это конец июля. До той золотой осени, которую так любят поэты, было еще далеко.

– Девушка, постойте! – услышала я голос позади. За мной с полными авоськами бежала та самая женщина из бакалейки. За ней двое ребятишек. Они аппетитно грызли огромные баранки с маком.

– Я не знаю, как Вас звать, – поставив сумки на землю у ограды одного из покосившегося домика, она подошла ко мне и удивлённо начала разглядывать.

– Откуда Вы здесь взялись?

– Наверное, у-упала с н-ненеба, – если честно, мне не хотелось ни с кем разговаривать. По правде говоря, я вообще не любила говорить.

– Да ладно Вам, не дуйте губы. Я ж так пошутила. Просто хотела сказать, что я купила всё, что нужно. Глядите, сколько здесь всего! Да вот еще что. Придётся вернуться еще раз в бакалею. Ну, чтобы забрать остальное.

– Если хо-хотите, я помогу Вам донести сумки д-до дома, – я предложила свою помощь. Мне не хотелось стоять на месте, не хотелось говорить. Мне хотелось что-то делать: идти, нести в руках сумки, есть, пить… Главное не стоять на месте.

– Так это же просто чудно! Давайте-ка скоренько занесём эти торбы домой, потом вернёмся и заберем всё разом. Вот спасибочки.

Занеся сумки с продуктами, я села на табуретку и сразу же чуть не грохнулась вниз. Вязанная салфетка, которую я и не заметила, соскользнула. Неловкость, которую я даже не старалась скрыть, никем не была замечена. Хозяйка дома распаковывала сумки, а дети бегали наперегонки, то и дело забегая на кухню. Выхватывая из сумки что-нибудь вкусненькое, они получали по рукам от мамы, но, совершенно не огорчившись, убегали с полными ртами и громко пели в комнате. Не помню, чтобы я обращала внимание на обстановку, или принюхивалась к запахам, но мне запомнились окна. Впервые я видела такие странные окна. Маленькие стёклышки с сырыми рамами образовывали одно большое сплошное окно. Хоть оно и были закрыто наглухо, из щелей шёл сильный сквозняк. Я повернула голову в сторону, закрыла глаза и только чувствовала, как свежая струя проникает в меня. Голова пульсировала, мне было сложно остановить взгляд на чём-то, поэтому я просто сидела молча и мои глаза отдыхали. Я давно научилась искусству спать при свете и шуме, думать о своём, сидя рядом с громогласными болтунами и, отрешаясь от всего происходящего рядом, оставаться собой. Какими искусствами мне только приходилось овладевать. Мне не у кого было учиться быть улиткой. Я первопроходец в своем роде. Первопроходец, научившийся спать при свете, говорить, заикаясь, продолжать верить в Деда Мороза, узнав, что его не существует, ждать чуда, продолжать доверять людям и искать руку матери в своей руке.

Когда я задаю себе сейчас вопрос, сложно ли мне жилось в детстве и юности, мой однозначный ответ: да, мне было сложно. Я чувствовала себя одиноко. Поначалу я тянулась к людям, как когда-то к руке матери. Но, получая тычки и многочисленные замечания, я начала отвыкать от людей. Главное желание, непреодолимое и самое желанное было для меня – стать невидимкой. Я мечтала о том, что однажды встречу профессора Гриффина, который поможет мне обесцветить кровь и исчезнуть из поля видимости людей. Но пока мне нужно было как-то выживать, и я старалась делала это. Жалкие попытки жизни или ЖПЖ. Наверное так можно было обозначить все главы. Но все-таки «Безвременье» мне понравилось больше. И звучит солиднее. Чувствуете?

Если вы спросите меня, каково это заикаться, я отвечу вам одним словом. Невыносимо. Мучительное мычание, брычание, аканье и тырканье. Главное орудие человека – его речь, было украдено. Я жила без него. Я не могла им пользоваться. Сама мысль о том, что нужно что-то произнести, внушала страх: животный, неистовый, неудержимый. Я знала, как неприятно людям меня слушать. Я видела, как они, смотря на мои судорожно подергивающиеся губы, мечтали, чтобы я замолчала. Это тяжело. Тяжело, когда ты лишен чего-то обыденного. Знаете как я говорила про себя (кстати, про себя я всегда говорила гладко и ровно, в своих мечтах и фантазиях я никогда не заикалась) замечая, что человек передразнивает меня: «Желаю тебе побыть в моей шкуре хотя бы полдня, хотя бы пару часов, час и ты будешь готов залезть на стену»… Но меня никто не слышал. Меня – Петру не замечала собственная мать. Что говорить о чужих и далеких.

– Оле-Оле, ты что еще не идёшь?

Матери нравилось называть всех на европейский лад. Даже мою няню, казалось бы, простую женщину, она называла не иначе как Лора. Отчима Олега она называла так, потому что я, обращаясь к нему, повторяла по нескольку раз слоги, прежде чем произнести имя целиком. Так и повелось. Ей понравилось, что это звучит необычно и начала в шутку, а потом и серьёзно начала его называть «Оле-Оле». Как ни странно, он отзывался.