О, если бы я только знала, свидетелем каких событий мне было суждено вскоре стать. Дожидалась бы я их так же смиренно и безропотно?! Какая разница. Теперь это не важно…

С дрожью и трепетом я входила в тесное помещение, и когда жуткий лик высветился в самой центре мглы, там, в отдалении, среди скоплений ящиков и всяческого прочего хлама, душа моя столь полно пресытилась страхом, что так и не раздавшийся крик застрял ещё на подступе к горлу.

Энди и старушка, не сговариваясь, ступили следом за мной и вытянули свечи в Его сторону. Бесстрастное лицо степенно возвысилось к потолку и повернулось к нам. Чёрный, словно смоль, взгляд, не выражающий никаких эмоций, а одно лишь тихое истинное зло, был обращён в никуда и в то же время на каждого из нас.

Энди при виде обитателя коморки странно засопел, заскрипел остатками зубов. Алва, в свою очередь, пробулькала:

– Ну, здравствуй, Эваранди…

ДЕЙСТВИЕ 8

Улица Хэй Бакке, церковь преподобного Трифона Печенгского (29 ноября 1984 год, 01:41).

Если и было в этом мире что-то действительно ему самому чуждое, не предназначенное для глаз простых смертных, а тем более для слабой людской памяти, то этим чем-то был Эваранди. Эваранди – он же Светоч, как обмолвился ранее Энди. Светоч рождал в душе лишь мрак. Всё в высоком тощем существе было неправильно, странно, жутко. Особенно бросалось в глаза отсутствие у него правого предплечья. Безобразный обрубок был как будто бы только что срезан, но при этом он странным образом не кровоточил, – и капать бы тёмной жиже размеренно на пол, навевая мысли о сгнившем напрочь джеме, – но не осталось в жилах ни капли влаги.

Всей моей смелости хватило лишь на то, чтобы бросить на Светоча быстрый взгляд и тут же отвернуться, но и этого оказалось достаточно, чтобы образ горделивого уродца впечатался в мою многострадальную память навсегда. Не смея больше открывать глаза, я часто дышала и видела проносившиеся перед внутренним взором детали – иссиня-бледная, бликующая в свете свечей кожа; такая гладкая и липкая, словно это была и не кожа вовсе, а покрытый имбирным маслом воск. Я помню неестественно прямую осанку и угрожающее бездвижье, с которым Светоч на всех нас смотрел, и в особенности на меня. В его гладком лице не осталось практически ничего человеческого, но не прибавилось и звериного, – лишь что-то потустороннее, не причастное ко всему видимому, могло исказить человеческий облик столь естественно, но в то же время и ужасающе.

Светоч ничего не говорил. Зато говорила старуха. Лишь её булькающий голос не давал мне окончательно потерять нить реальности и впасть в бездну тяжелого бездумья, пересечь границу между разумом и Сумасшествием, неразборчивый шёпот которого я слышала всё более отчётливо.

– Ты снова вырвался… Почувствовал, что я приду, да? Ведь так, беленький? – выдержав паузу, прошамкала взволнованно Алда и шикнула на сына, когда тот попытался что-то сказать.

Светоч сделал навстречу старухе шаг. К этому моменту я уже нашла в себе силы открыть глаза, но оторвать взгляд от пола не смогла. Видны были лишь большие белые ступни. Они нисколько не боялись ледяного пола и ступали по нему спокойно и уверенно.

– Ты многое отдал ради себя, – сказала старуха, качая головой, – а затем ради меня, но на самом-то деле снова ради себя. Знаешь, Светлячок, душа женщины ведь ничего не стоит без красивой обёртки, поэтому я потеряла куда большее, нежели ты… И всё же… спустя столько лет я тебя простила…

Существо теперь стояло к Алве вплотную. Высокое и обнажённое, оно вглядывалось в самую глубь шерстяного платка. Взгляд пылал смертью и неутолимой жаждой тепла.

– Ты всё ещё любишь меня? – спросила Алва, и я решилась посмотреть на Светоча.

Тот долгое время не двигался и отвечал старухе своим пронзительным нечеловеческим взглядом, а затем вдруг дотронулся единственной ладонью до шерстяного платка и начал нежно вести по нему кончиками пальцев. Сгибая их по мере движения и подхватывая складки ткани, он медленно стянул платок с головы старухи.

И там, за ним…

Я что-то увидела, а затем ослепла от чернильной вспышки, уводящей прочь, за собой. Там, далеко-далеко…

…когда я была совсем ещё крохой, отец каждую неделю покупал целый пакет фруктов. То была, как правило, пятница – день закупок продуктов на следующую неделю, ну и, конечно же, домашней уборки. Мама неизменно раскладывала в плетёной корзинке на кухне бананы и мандарины, киви, яблоки… а ещё хурму. Последнюю я никогда не любила – хватило пару неудачных опытов, чтобы увериться в полной непригодности вяжущего каменного фрукта в качестве ночного «подкрепления».

И вот однажды, в один из вечеров папа подхватил с корзинки эту гадость и привычно уселся на продавленный диван. Последовало несколько укусов, после чего от внимания папы не ускользнуло моё скривившееся лицо. Он улыбнулся с полным ртом, а я спросила:

«Как ты это ешь?»

«Ртом».

«Бе…»

Папа усмехнулся и поманил меня пальцем. Я отстранила тряпичные куклы и подошла ближе. Доверительно склонившись к моему уху, папа прошептал:

«Хочешь фокус?»

Папу позабавило в крайней степени заинтересованное выражение моего пухлого личика, но он попытался выглядеть серьёзным. Я же в свою очередь спросила:

«А он интеесный?»

«Скорее вкусный».

По воле папы говядина в морозилке были безапелляционно отодвинута вглубь короба, а один из фруктов, завёрнутый в полиэтиленовый пакетик, помещен в центр освободившегося места «на часок».

Ну а затем последовал вечерний киносеанс с рождественским фильмом. Мама с папой устроились на всё том же стареньком диване, которого уже давно нет, а я как обычно между ними. Не прошло и пол фильма, а мы уже крепко спали, мерно посапывая и прижимаясь друг к другу сквозь сон. А потом наступило утро, следом новый вечер и снова ночь, затем следующий день и ещё один…

О хурме мы вспомнили, когда наступило Рождество. В то утро папа полез в морозилку и озадаченно хлопнул себя по лбу.

«Малышка…» – качая головой, позвал он.

Громко и часто топая забранными в шерстяные носочки ногами, я пулей промчалась по дому и предстала перед папой.

«Тиво?» – тяжело дыша, громко вопросила я.

Папа молча подхватил пакетик и передал его мне. Вспомнив давний разговор, я звонко рассмеялась.

«Как думаешь, час уже прошёл?»

Я вновь рассмеялась и отрывисто воскликнула:

«Да!»

«Да уж…» – протянул папа с улыбкой и, шурша, вызволил из целлофана заледеневшую хурму. – «Возьми тарелочку и поставь возле трубы. Главное – не оставить её на ещё один час…»