Через полтора дня фрукт не только успел растаять, но и почернеть. Потыкав для верности обмягчившуюся шкурку пальцем, я быстро его схватила, да так крепко, что перележавшая в морозилке хурма податливо промялась под моей хваткой… и превратилось в безобразное, окутанное тьмой мессиво – лицо Алвы…

Я смотрела на тёмный ошмёток без всяких признаков носа, глаз и губ и всё никак не могла отвести от ужасающе сюрреалистичной картины взгляд. Женщина увяла и испортилась, будто перележавший в морозилке фрукт, и теперь ей уже не суждено было стать прежней.

Впрочем, Светочу было всё равно, как Алва выглядит. Кажется, он даже был в неё влюблён… Осторожно приподняв липкими пальцами место, где у старухи должен был выступать подбородок, он нежно прильнул губами к уродливому кому, состоящему из одних лишь жил и высушенных дыр.

Две крайности ужаса слились в единое, чудовищное переплетение плоти, и тленное подобие мгновения любви неимоверно затянулось; до тех пор, пока происходящее не осознал Энди. Когда это произошло, он разъярённо захрипел и, обиженный, ринулся было к матери, как случилось то, что заставило его испуганно отступить.

Секундой ранее, когда Светоч обнял «бабушку Хурму», та нежно прильнула к нему в ответ, обхватила его шею, а уже спустя какую-то жалкую долю секунды выхватила из-за пазухи скальпель и одним резким движением всадила его в иссиня-белый живот.

Это было так неожиданно и волнительно, – я смотрела и внимала, и руки дрожали не преставая. Реакция Светоча оказалась ничуть не хуже.

Существо не кричало и не попыталось ударит старуху в ответ. Вместо этого оно неестественно судорожно задёргалось и схватилось за переплетённую жёлтой изолентой рукоятку, торчащую из брюха. Удивительно, но сколько бы усилий Светоч не прилагал, железка впилась в плоть подобно нашедшей свою добычу змее. Наконец, бившееся в ужасающей агонии тело медленно осело на пол, а вскоре и вовсе затихло. Осталась лишь белая плоть и чёрная как сам космос рана.

Так мы и стояли молчаливой троицей, ожидая биения кровавых подтёков, но их так и не последовало.

– Я никогда не любила его, – холодно бросила старушка и, кряхтя, подняла с пола шаль, – А он меня любил… Даже после того дня… Видит Бог, шанс дают лишь единожды, – и у Эваранди он был. Этот несчастный дурак столько всего наобещал – он обещал и вечную молодость, и богатство, и счастье. А что я получила в итоге?! Лишь это!

Внезапно Алва оказалась рядом, и ужасающий во всех своих деталях лик предстал перед самым моим лицом. Я видела переливающиеся в глубине провалов мышцы и кости, ощущала на себе гнилостное дыхание, но не смела отвернуться. Старуха на поверку всё же оказалась слепа – глаз попросту не было – багровели лишь бездонные провалы, вычерчивающие контуры деформированного черепа следами коросты и язв. Хурма испортилась окончательно.

Когда изрезанный провал на месте рта задвигался, я поспешно задержала дыхание, чтобы не потерять сознание от запаха гнили. Растягивая между краями этого самого «рта» розовую пену, старуха вновь заговорила. Она принялась меня наставлять, и хотя я была неимоверно напугана, но всё же заметила, что прежнее возбуждение старухи спало, и тон её заметно смягчился.

– Гнев ни к чему, милая… Запомни – есть решения, и есть их последствия. Последствия моего решения перед тобой. Последствия решения Светоча – в его животе. Как думаешь, я сделала плохо?

– П-плохо? – дрожа, промямлила я.

– Да-да… – подхватила старуха. – То, что я убила его – плохо?

Энди неуверенно хихикнул, а я вспомнила, сколько раз за долгие безлунные ночи я представляла, как в темноте подле моей кровати бродят несуразные и необъяснимые, а от того ещё более жуткие монстры. Осознание собственной беспомощности и незнания порождает поистине глубокие страхи. То же самое я чувствовала сейчас.

– Я не знаю…

– Как и я, – после задумчивого молчания внезапно поддержала меня Алва и отстранилась. По мановению костлявых рук платок обернулся вокруг изъеденной болезнями головешки. – Скальпелем Эваранди вычертил проход в свой дьявольский мир, а оказавшись в нём, ничего не нашёл. Отдал лишь обозлённому хозяину мою плоть и свою душу. Не всякие ошибки могут быть прощены… Не всякие…

Алва говорила и говорила, рьяно рылась в ящиках и ворчала, сетуя на то, что слишком рано избавила Светоча от страданий, а Энди завороженно взирал на свежий труп и шаг за шагом подбирался к нему всё ближе.

– Я знаю, мой наивный беленький дурачок хранил платье все эти годы… – приговаривала Алва, освещая каждый уголок комнаты своей трескучей свечой. – Всё надеялся… Нужно было спросить и уже после…

Энди беспокойно дёргался и тянул свои культяпки к заветной рукоятке. Я совсем ничего не понимала, но как-то неосознанно переключила всё своё внимание на него. Впрочем, ненадолго…

Очередная деревянная крышка опрокинулась на пол, – старуха в который раз слепо пошарилась, а затем, наконец, торжественно вытянула на свет самое настоящее свадебное платье. Старомодное и кружевное, оно в контраст с мрачной обстановкой выделялось своей вычурной красотой, своим непередоваемым изяществом форм.

И в то же мгновение тишину разорвал истеричный хохот Энди.

Горбун выхватил из руки мертвеца скальпель и рванул к дверям, да так резво, что из узкой раны в воздух взметнулась чёрная полоса и с мрачным шлепком обозначила путь уродца.

– Я фтану как ты, и ты фнова полюбиф меня… – кричал Энди, отдаваясь удаляющимся эхом от стен.

– Стой! – сорвавшись на хриплое бульканье, завопила Алва и ринулась следом за безумным сынком.

После были крики и суматоха. Моё кресло кто-то выхватил из тьмы, и я вновь оказалась в просторной зале. Прежде чем Учитель сумел утихомирить толпу, я успела заметить, как в приоткрытых входных дверях церкви мелькнула приземистый силуэт старухи. Энди скрылся в зимней ночи, и его мать вместе с ним.

Когда Учитель погрузил собравшихся в прежнее состояние туманного транса, он обернулся на меня. Его тусклый взгляд был преисполнен необъяснимой печалью. Голос, однако, сохранил прежнее хладнокровие.

Учитель коротко расспрашивал меня о произошедшем в коморке, а я сбивчиво отвечала постепенно переставала что-либо чувствовать, – медленно, но верно страх становился неотъемлемой частью меня, да и постоянный холод давал о себе знать. Подобно мармеладным червячкам, безжалостно источающим черничный пирог, он проникал всё глубже, подбирался к самому моему сердцу.

И внезапно, в какой-то особенно задумчивый момент, Учитель прижал меня к себе, совсем по-родственному так – крепко и даже бережно. Я вздрогнула и затихла. Объятья показались мне жуткими, абсолютно неправильными и странными, но при всём при этом… на удивление искренними.

– Каждый високосный год, – прошептал мужчина на мне ухо, неожиданно усиливая хватку, – грань между привычным и иным видением мира в этом месте становится едва различимой. Звучат песни былых времён, и в их чарующем звучании я вновь различаю мгновения своего безумия… Находят их и мои спутники.