Учитель бросил на меня быстрый взгляд и пояснил:

– К примеру, Алва видит правду, – память, как и забота о близких, впрямь важна, и если для этого ей нужно во что-то верить, пусть будет так. Но правда – лишь одна из многочисленных граней истины. Существует множество закономерностей и причин, которые всегда приводят к определённому результату. Однажды, много лет назад, я это понял и даже увидел, – Учитель странно улыбнулся и медленно выпрямился. Казалось, его сухой силуэт заполнил собой всё обозримое пространство. – В тот вечер отец напился сильнее обычного. Видишь ли, он был учёным. Не знаю, что он разрабатывал, чем занимался, но работа забирала у него многое. В первую очередь время, конечно, а там уж здоровье, нервы, рассудок…

По всей видимости, тот день выдался особенно тяжёлым, – отец провёл в баре не менее пяти часов, а когда вернулся домой, то поставил пластинку Элвиса Пресли и убил маму. Она даже не успела проснуться. Папа убил её во сне, чтобы меня не разбудить. Но я проснулся. Может, услышал отголоски песни, раздающиеся из закрытой гостиной, или попросту захотел в туалет. В любом случае, помню, как на цыпочках пересёк коридор и заглянул в приоткрытую спальню как раз в тот момент, когда отец бережно прикрыл маме рот и медленно перерезал её горло скальпелем. Помню тот его взгляд…

Учитель по-прежнему улыбался, а я чувствовала, как, несмотря на то, что мне было холодно, по спине скатываются струйки пота. Старушка в этот самый момент закончила играть размеренную композицию и принялась за новую – несколько более мрачную и высокую в сравнении с предыдущей.

– В ту ночь я увидел истину, – продолжил, между тем, Учитель, – Музыка ушедшего времени до сих пор помогает пересечь мне черту. Любовник мамы включал все эти песни, когда отца не было дома. Те пластинки теперь здесь. Они ведут меня и моих детей к свету. Только испытывая страдания, мы становимся ближе к истине. Ты ведь и сама это знаешь, я прав?

Кажется, вопрос был риторическим, и потому я не ответила, но на поверку он вызвал в моём сознании самую настоящую бурю, которая стихла нескоро. Я знала…

Больше Учитель не говорил – лишь стоял подле меня и взирал на толпу. Пространство перед пюпитром уже полностью заполнилось танцующими парами. Оборванцы довольно умело двигались в такт «ступающей» музыке и прикрывали глаза в немом экстазе.

– Вфе фдесь! – подобравшись к краю возвышения, возбуждённо закричал Энди и хихикнул. Учитель серьёзно ему кивнул и посмотрел на меня.

– Все мы здесь не ради меня, а, прежде всего, ради каждого, – произнёс он. – Энди отведёт тебя к матери. Уверен, она найдёт тебе платье.

Энди и впрямь повёз меня к своей матери, – той самой загадочной старушке Алве, о которой рассказывал Учитель. Я не сопротивлялась, потому что не видела в этом никакого смысла, – будучи калекой, мало что можно было сделать. Отмалчивалась я по той же причине; чувствовала, что каждое моё слово может стать последним, обернуться непоправимой ошибкой, – благо собеседники были в этом плане не слишком ко мне требовательны.

Но не все. Энди был куда назойливее Учителя. Не знаю, что послужило на то поводом, но мне начало казаться, что уродцу понравился мой голос, и поэтому он искал малейший повод, чтобы заставить меня говорить.

Так, пока горбун вёз меня к Алве, он болтал, не переставая. Он спрашивал о том, что мне нравится и хочется ли мне услышать его пение, какие цвета я предпочитаю и что думаю о классической музыке. Стоило больших сил ему отвечать, поэтому я старалась ограничиваться односложными фразами.

Наконец, мы пришли. Старуха оборвала мелодию и обернулась. Танцующие чуть поодаль замерли, но Учитель уже возобновил пение граммофона. Толпа зашевелилась вновь.

Старушка и впрямь оказалась совсем маленькой, щуплой, но при этом на поверку и необъяснимо жуткой. Я едва могла на неё смотреть. Может, меня пугал грязный ворсистый материал, из которого было выкроено пальто, а, может, отталкивала её серая шаль. Точно не знаю. Скорее, дело даже было не в одежде, а в низко надвинутом платке. Он совсем не давал разглядеть спрявшееся в глубоких складках лицо, и потому становилось неуютно под невидимым взглядом, сквозившим где-то снизу, в районе ног. Ещё больше пугал тот факт, что я так и не определилась с тем, была Алва зрячей или нет.

Она заговорила не сразу. Прежде старушка внимательно меня изучила. По крайней мере, мне так показалось.

– Красивая, как сахарная куколка… и упрямая, – влажно прочмокал округлый проём. То был странный, ни на что не похожий голос, который, казалось, рождался в самом горле без участия языка и рта. – У меня для тебя кое-что есть…

Энди заинтересованно встрепенулся и склонился вслед за матерью, потянувшейся к холщовому мешочку, лежащему на полу. Алва пошарила в мешочке рукой и, выхватив из него свечу, протянула её мне. Горбун удивлённо отстранился.

Я потянулась было рукой к восковой палочке, чтобы её взять, но сначала оглянулась на Учителя, – он всё ещё стоял у пюпитра. Учитель помедлил, но всё же кивнул. Я взяла свечу.

Тогда Алва вызволила из кармана самый обыкновенный коробок спичек и, достав из него одну, несколько раз почиркала головкой о шероховатую стенку. Вспыхнул огонёк, заискрился фитиль, и свеча обрела свой свет.

Старушка удовлетворённо закивала.

– Как тебя зовут, милая?

– Мария… – отозвалась я.

– Мария… – эхом повторила Алва и покачала головой. – Плохое имя, страстное, коварное. Но ты не виновата… Девочка моя…

– Мамофька, – встрял Энди. – Девофке нувно плафье.

– Платье… – неразборчивым эхом отозвалась старуха и на короткое время замерла, а затем мелко затряслась, словно бы едва сдерживая беззвучный смех. – Платье… Я знала, что мы встретимся вновь… В эту ночь капустница с отрезанным хоботком наконец-то вспорхнёт к погасшему небу, и то решит её жалкую судьбу… Энди, проводи нас к Светочу.

Светоч. При одном упоминании о нём меня затрясло. Безжизненное лицо среди кусков мяса улыбнулось.

– Н-нет… – всхлипнула я. – Т-только не туда…

– Тише-тише, детка… – старушка вдруг неловко приблизилась и крепко прижала меня к себе. – Что такое?

– Т-там лицо… И… все мертвы…

Энди стоял за спиной. Я буквально ощущала на себе его пронзительный взгляд, его зависть и бессилие. Наверняка горбун был в ярости, но инстинктивно чувствуя на себе защиту Алвы и догадываясь о большом её влиянии на сына, я сдерживалась от того, чтобы вырваться из объятий.

Старушка же всё утешала меня и что-то беззвучно бормотала. Энди шумно выдохнул, взялся за поручень на спинке кресла, и наша троица неспешно двинулась к каморке. Меня трясло, и зажатое в ледяные тиски сердце судорожно билось, но я понимала, что иного пути нет. Гости Учителя, да и он сам, были ничем иным, как самим безумием, скрывающимся за масками какой-то странной, не поддающейся пониманию веры.

– Тебе не следует бояться слепого глупца, милая… – приговаривала старушка, склоняясь иногда ко мне ближе. От тёмного проёма на месте её лица ощутимо веяло старостью и лекарствами. – Он всего лишь раб божий, как и все мы. Давние его тёмные и богохульные дела теперь в прошлом, и он живёт одним лишь страданием… Печать его грехов с ним навсегда, но кто мы такие, чтобы не дать ему шанс на искупление…