В годы учёбы, каким стыдом и отчаянием приходилось Ветловой расплачиваться за срыв дурного вкуса, цветовую неумелость, плохо развитое чувство масштаба, архитектурных пропорций, цельности. Секли её и за оригинальничание, необоснованное конструктивным аргументом.

Только на последнем курсе Ветлова познала свободу замысла, который могла бы исполнить самостоятельно.

Вера ожидала появления на свет маленького Миши. Донашивала его на Соловках, увязая сапогами в болото, с кочки на кочку, пока сын не начал стучать у нее внутри: «Мамочка, давай отдохнём…»

…Уложив сына спать, Вера раскладывала на столе свои проекты. Юра уходил с коробочкой новых штихелей вырезать гравюру на кухне.

За полночь Вера являлась пить чай и спешила обрадовать мужа:

– Столовая для пионерлагеря. Конструкция вантовая – на растяжение. Крыша в виде крыльев бабочки.

– Там тебя и блох подковывать научат, – переставляя по макету козла, согнутого из ленточки меди.

– …Эх, Юра, видел бы ты нашего педагога Анатолия Ивановича Свиридова!

На пластинке пел тенор арию Каварадоси из оперы «Тоска». Вера подпевала:

– «О, не буди меня, дыхание весны», – краснели веки, срывался голос. – …Юра, хочется чего-то большого, настоящего. Почему Анатолий Иванович не делает в жизни того, что в проектах умеет?

Юре надоело слушать о Свиридове:

– Колеров обпилась что ли?

Просиявшая было жена потухла, как перегоревшая лампочка.

«И вот в равнину к нам певец другой придет… – продолжала пластинка. – …Буря грянет и всё развеет!»

– Завтра Мишка как запоет басом Поль Робсона, опять том Алпатова на ухо класть будешь?!

Вера принесла на кухню вазу в виде шара с белыми хризантемами. Цветы подарила сегодня мама на третью годовщину их свадьбы. Канун Нового года. Над столом висела в сумерках гирлянда ёлочных огоньков, накрученных на обруч. Огоньки мерцали искрами в бегущих из воды пузырьках воздуха. Розовый кекс, посыпанный пудрой, преломлялся в вазе. На сахарной пыльце бисквита играл свет хрустальных рюмок.

– Давай писать натюрморт.

– Валяй! Апосля начнём петь арии, шататься по улицам и вообще…, не махнуть ли нам в Верею, в Боровск?! По Золотому кольцу поехать бы! – бросить институт, проект, гравюру. И Мишку заодно…

–…Тебе налить?

– Что мне твоя кислятина? Беленькой бы… – Юра глянул в окно на шпиль университета и вдруг начал ловко сновать карандашом по альбомчику, объясняя замысел.

– Сейчас кисти подать?

– Только вот сосну минуточек шестьсот…

Когда Юра укладывается рядом, худой и голенастый, – бьется о жену то «кормой», то носом, как катер у причала. «От тебя молоком пахнет».Гладит её и говорит, какая она гладкая.

– Как натурщица под лампой…, – зажато роняя в темноте, чтобы он больше так не говорил.

–…Вот окончу институт, – размышляет Юра, остывая у окна в накинутой на плечи рубашке, – голос его теперь хрипловатый, теплый, – поедем с тобой в мой город, вступлю в Союз, дадут трехкомнатную квартиру, мастерскую.

– Всё, что там интересного – архитектура, росписи, монументальное искусство, – всё через Москву идет.

– Неправда. Там много талантливых ребят, с которыми я ещё в Дом пионеров ходил. Только у них культуры маловато.

–Вот именно… Юр, посиди со мной, – и свернулась сзади мужа подковкой.

– Там многие ребята теперь в Союзе художников. И я за год вступлю. А в Москве надо ждать годами.

– Давай лучше спать.

Жилкины старались жить на стипендию. Два раза в неделю Вера давала уроки рисования в школе. Да ещё мама Веры брала работу перепечатывать на машинке, чтобы зятю с дочерью поехать бы летом в какой-либо древнерусский музейный городок.

– Ольга Николаевна, вот окончу институт, всё вам сторицей выплачу!

– Выплачивайте, Юра, непременно выплачивайте, – смеясь такой идее, и в мыслях не рассчитывая ни на какие долги зятя.

Семейная жизнь в родительском доме почти наладилась, если бы Юра не стеснялся открывать холодильник, чтобы поискать там «харч».

Тогда Ольга Николаевна сама вытаскивала на стол всё, что было:

– Юра, вы пока студент. У меня все должны быть сытыми. Я сейчас приготовлю, уйду, но прошу, чтобы в моё отсутствие всё было съедено! – Накрывала на стол, ставила два прибора и незаметно перекрестив, уходила.

На кухне начинался переполох:

– Варенье – ножом! Селедку – руками! Испортил брюки! Салфетку. …Мылом!

– Это ты невежда! Предлагаешь заглатывать рыбу вместе с костями, – и отодвинул блюдо. – Хлеб и то нарезать не можешь! Работяги черняшку не ломтиками откусывают, а делят по-простому.

– Это как, ломают на четыре части? Тебе, мне, отцу и маме? – Ждала, когда можно будет улыбнуться.

– А я и не собираюсь все жизненные яства потреблять с вилочки, пользоваться ножичком и запивать розовыми киселями, – мрачнел лицом Юра.

–…Юр, пойди лучше на первый этаж и вытри о коврик как следует ноги. – …Ведь вышла Вера замуж не за того, кто выставляет вверх мизинец и любит рассуждать о декадансе. За Юру вышла, одного из талантливых ребят в группе.

Отец ценил в зяте и то, как Юра сумел укрепить постоянно падающий на голову карниз для занавесок. Как ловко делает дочери подрамники для холстов. И Вера понадеялась, что все дурные привычки Юры со временем сгладятся.

Входил на кухню отец Веры:

– Так оно дело…, – напевал, почёсывая затылок, – «Саши-Маши, Юры-Веры, стали все рев-люц-онеры. …И им сам черт не брат-т!» – выкрикивал Николай Петрович, желая разрядить обстановку.

Юра поднимал брови домиком.

За спиной молодожёны называли отца Великим Задрипой. Николай Петрович носил обношенную одежду, не признавал столового серебра, тем более с фамильными монограммами, и особой кулинарии жены. Ел алюминиевой ложкой. Его внушения, в основном на тему «Труд», были так активны, что давно перевалили за свой положительный эффект, закрепив в домашних дух отрицания.

Отец был членом партии с восемнадцатого года. При случае любил рассказывать с прикрасами: «Приехал к нам ночью в полк посыльный из Питера: «Братцы! – и шапкой о оземь хлоп, так что свеча затухла. – Это я вам для яркости событий. – И объявил: «Вся власть в руки рабочих и крестьянских депутатов»!

Когда Николай Петрович говорил о третьем декрете, голос его срывался. «Ничего нового, молодежь, к сожалению, сказать вам не умею, как это всё заварилось! Да вы и сами из учебников знаете, если хватило терпения прочесть», – и вытирал платком испарину.

Отец топтался сейчас на кухне, пытаясь соорудить ужин.

– …Так в чем предмет жаркого спора?

– В селедке! – ответила Вера.

Николай Петрович смолчал. Принялся разогревать на подсолнечном масле любимую гречневую кашу с зеленым порошковым сыром. Ездил за этим сыром в знаменитый Елисеевский магазин на улице Горького.

– Хлеб да каша – мать наша! – густо посыпая её зелёным порошком, напоминавшим запах отхожего места. – …Так как молодежь понимает современную международную обстановку?! На политучёбу ходите?

Будущие художники незаметно смывались из кухни.

Ольга Николаевна политической грамотностью не обладала. Она смирилась с пренебрежением мужа к её кулинарному искусству. Так и Вере надо было терпеть привычки Юры, – есть селедку руками, вытирать руки об штаны, жевать спички, брызгать через зубы слюной. Вера старалась не замечать вульгарных поступков, проявлявшихся всё чаще и у маленького Миши.

Мама Веры, глядя на обношенные брюки зятя и в пятнах, каждый раз озадачивалась, купить ли Юре новые.

– В старых джинсах сподручней работать! Главное, чтобы совесть была чиста, правильно, Михаил?!

Долго ещё Юра пытался заговорить в себе что-то недооформленное, не определившееся. Натыкался на разные понятия об этике, эстетике, прочей чепухе, доводившей его иногда до бешенства. Гудел как шмель и обнаруживал, что залетел куда-то не туда.

– Но…, – воздев палец кверху, – главное, Михаил, разумей! Художником надо быть хорошим, вот и всё! – и пошёл смотреть с тестем по телевизору хоккей. И ещё, …как там обстоят дела с международной обстановкой на голубом экране.