В свободное от работы время он брался за кисть, продолжая гнать один за другим в полный рост портреты рыцарей от медицины.
Однако и в выходные дни больница частенько звала на работу.
В художественных мастерских Вячеслава недолюбливали. «Мало работает!» – говорили те, кто с проворством мышей умели отыскать выгоду в худфонде, перехватить заказ, угодить заказчику.
– Жизнь хреновая вокруг! – соглашался Жилкин. Помогал заработать ребятам семейным, …и несемейным тоже. Сделался популярным в фонде, не отдавая себе отчёта в том, что за торгашеский люд липнет к нему. В шутку Юру прозвали Рюриком – королём среди местных художников.
– Ну что, Рюрьчик, однодневку порешь? – вопрошал Вячеслав, когда заходил к Жилкину в мастерскую.
– Жизнь требует…
– Жизь-зь. Скажи проще… – и разворачивал перед ним свой картон. – Поправь-ка мне лучше плечевой пояс.
– Давай! – напускал солидности Юра.
– Нет. Постой, сам набросок сделаю, – Гулов вытаскивал карандаш-пушку. – Эх, жи-ззь, – с весёлой злостью вздыхал Гулов, начавший когда-то учиться на заочном в Суриковском. Заочно рисовать обнажённую модель? И бросил.
Заочное отделение потом закрыли.
О факте, что он учился когда-то в Суриковском, говорить не любил. На дневном отделении учиться было не по средствам.
Гулов, оставаясь работать врачом, нередко бывал участником художественных выставок, – областных, зональных. Получал премии.
Кто-то из московских корифеев заметил, что в Энске есть два интересных художника. Первой назвали фамилию Гулова, «художник думающий». Второй Бурлаков, – «махровый живописец», умевший ублажать искушённого зрителя изысканностью цвета и валёра.
…Однажды Юра Жилкин проводил гостившего у него сына на электричку в Москву, отроку шёл тогда тринадцатый год, – на вокзале встретит его Ветлова, – и отправился к себе в мастерскую.
Гулов стоял на проходе в актовый зал перед мольбертом и писал картину.
– Дымов?! – прозвище привилось – ты же в мастерской у Епихина работал.
– Он меня предал, за аренду требует. …От света сойди.
– Пардон, маэстро, уже отошёл! Ну-ну, кряхти, – потрогал холст Гулова.
– С ней-то видитесь? – Вячеслав не назвал имени.
– Иногда созваниваемся, – степенно ответил Юра.
– Передавай привет…
– Сколько ж твоих «с приветом» ей носить?
Некое незаметное свечение, посылаемое друг другу, проходило сквозь воспоминание о Вере. Гулов усмехнулся, вспоминая, как потешно Епихин рассказывал тогда о производственном собрании, где Ветлова, раскачав прогнившие порядки фонда, пожелала охватить своим «общим решением» всё живописное братство.
– Мы теперь как два дурака осиротевших, – заметил Жилкину Вчеслав.
Юра закашлялся, – стал мучить бронхит курильщика.
– Приходи, просвечивание сделаю, – напомнил Гулов.
– А чего меня светить? Весь как на ладони. – Вновь покосился на его громадный холст. – Для чего такой размер отгрохал?! Тебе его до пенсии не записать. Опять в Союз пилить будешь?
– …Триптих задумал.
– Этот что ли? – Юра вынул у стены ещё одну работу.
Рентгенолог в фартуке резиновом почти до пола, стоит упруго на полу. Его «скафандр» напоминает чем-то одежду космонавтов. Взгляд врача, разведавший тайну микромира, вопрошает исхода человеческой судьбы.
– Внушительно… – у Жилкина даже ворохнулось что-то вроде зависти.
– А это правая часть триптиха, – пояснил Вячеслав. На законченной картине хирург присел к столу заполнять историю болезни; рука его в перчатке едва приподнята, взгляд тревожит, как острый скальпель.
– Портрети-ист истый. …Триптих-то осилишь?
– Это – центральная часть, «Совещание эскулапов». – Внутри каждый день горел пожар идти спасать на большом холсте «общее решение» врачей.
– Дымов, так и будешь стоять здесь на проходе? – Юра задумчиво почесал висок. …У меня теперь апартамент шикарный. Давай перебирайся в мою мастерскую.
– А если лучше тебя раскочегарюсь работать?
– Ну, ты даёшь! Сперва Суриковский окончи!
– Завёл гармонь – Суриковский, Суриковский, – выдёргивая у Юры из-под ноги упавшую кисть. – Сойди отсюда, дай поработать!
– Ты своей могучей холстиной Загорюеву прямо в кабинет бы въехал. . …Держи! – и повесил ключ ему на мольберт. – Сделаешь дубль, завтра занесёшь.
С тех пор Гулов обосновался в мастерской у Жилкина и перевёз от Епихина свои холсты.
Два раза Гулов подавал заявление о вступлении в Союз художников. В анкете писал, что он врач. «Принимай, Москва – идёт Рас-сея!»
Но кто принимает в Союз художников талантливых врачей?
Павел Загорюев часто бывал по производственным делам в Москве в секретариате областного правления Союза художников и сыграл отрицательную роль в судьбе Вячеслава Гулова.
2. Главный нерв.
Ветлова попала в город Энск случайно. Здесь она прожила с Юрой Жилкиным, более двух лет. Затем прошло много времени. Они перезванивались. По просьбе Жилкиных Вера стала посылать на лето к ним сына. Иногда Юра приезжал сам, чтобы сходить с Ветловой в Москве на выставку.
Однажды ночью приехал из Энска на такси в «дремучем виде» и попросил её доплатить таксисту недостающих денег. После чего сдержанные дружеские контакты, – и не более того – стали редкими.
Приятельница по работе Анна Борисовна Брагина узнала, что Ветлова жила когда-то в Энске:
– Поедем, красивый городок, хотя бы недели на две. Остановимся в гостинице.
– У меня там бывшая квартира пустует, – ответила Вера и позвонила в Энск.
– Приезжай с товаркой! – обрадовался Юра.
Он встречал электричку, забравшись на железнодорожный мост, чтобы не уткнуться с «бывшей» нос к носу, – все же микроинфаркт перенес.
Вера подняла глаза и столкнулась с настороженным взглядом малознакомого мужчины. Это был Юра, сошёл вниз, подёргивая мочку уха и посмеивался. Лицо его заметно помялось.
– Колбасу-то привезла? – шуткой прикрывая встречу. – Рядом пацан на мосту стоял: «Пап-пап, во-он электричка идёт, вся колбасней пропахла».
– Что ж вы, Юра, на машине нас не встретили? – спросила Аня.
– Куда на ней ездить? С матерью решили продавать будем.
Вера познакомила его с приятельницей, Юра взял сумки, двинулись пешком. В городе всё цвело. Шелковистая трава покрывала газоны. Прошли через знакомый двор, где саженцы десятилетней давности стали зеленым массивом, и Вера оказалась в бывшей своей квартире.
У Юры появилось много старинной мебели: кресло, стулья, овальный столик с гнутыми ножками. Всё отреставрировал сам. Добыл красивую фарфоровую лампу, часы в резной оправе. Главным действующим лицом в квартире было знакомое овальное зеркало. Оно двоило всю изящно обставленную комнату. Но Юра жил у матери, пустая квартира кого-то ждала.
В кухне видны следы холостяцких кутежей. Вера принялась наводить порядок. Юра закурил, наблюдая за ней:
– В холодильнике десять лет проспала?
– В пруду за домом.
Доложил, что скоро женится. Когда говорил о сыне, глаза Юры взблескивали, как осколочные, отражая разбитую жизнь.
Миша слал длинные письма матери довольно часто: «Лучше быть рядовым солдатом, а не оформителем. Сплю пять часов, – заставляют рисовать с открыток пошлость».
В квартире висели Юрины работы десятилетней давности. Два новых пейзажа Вера отметила с радостью. Юра стал стучать себя в грудь и по голове – мол, всё от Бога. Пыталась поговорить об остальных работах, которые могли бы состояться тоньше по цвету, продуманней по смыслу. Это был главный нерв, на котором предполагалось когда-то звучание всей их дальнейшей жизни.
В другой комнате стояла готовая серия планшетов производственной работы. Юра и здесь ждал похвалы. Вера тихонько похлопала себя по груди и по голове, – мол, функции этих органов и у неё работают неплохо.
– Прекрати! – Аня дёрнула Ветлову за юбку.
Бесшумно открылась дверь. Пожилая женщина прошла в комнату, щелкнув замком дамской сумки, спрятала входной ключ и села в кресло напротив. Её чопорный вид как бы говорил: «Благородная мать преуспевающего художника». Элегантный костюм с бархатным воротничком сидел на ней, как фрак на чучеле. Серафима Яковлевна что-то говорила сыну и улыбалась так, чтобы обратили внимание на её золотые зубы. Возможно, и это Вере показалось. Продержала всех в напряжении добрых полчаса. Уж не мириться ли сноха приехала? Не желая начать разговора первой, Серафима Яковлевна прошла в комнату сына и, задержавшись там надолго, забрала ворох каких-то писем.
