После её ухода Вера обнаружила, что письма, которые привезла с собой, надеясь на досуге перечесть, показать Юре обоюдные послания их юности, все пропали! Пометавшись по комнате, она расстроилась:
– Юр, голубчик, попроси Серафиму Яковлевну, чтобы письма мои вернула!
3. Радушный хозяин и Фикус.
Юра был радушным хозяином. Втроём обошли весь город, о достопримечательностях которого Юра многое мог рассказать.
Из провинциального, когда-то купеческого городка на берегу обмелевшей Оки ещё не выветрился душок безразличия к своему внешнему виду. Но архитекторы поработали здесь с большей отдачей, чем художники. На любовно спланированных землях выросло много приветливых зданий. Открылись кооперативные магазинчики, оформленные с чистой совестью и культурой молодых дизайнеров.
– А помнишь Секретова – мастера по «общим решениям»? Умел заглатывать всё нежеваным. На банкете в честь Ермакова лангетом подавился. Посмертная выставка у Филиппа была отличная.
– Мне тоже нравилась его живопись.
– Главного городского архитектора Еремеева вспоминаешь?
– Миша говорил, что Вадим Тимофеевич умер.
– Не иначе как ты довела. …А вот сграффито Плюшевых.
– Бурлаковы работали интересней.
– Оракул.
Все трое присели на лавку перед городским театром.
– Вон жена Фикуса идет, – одна нога у неё была чуть короче. Мы ещё с ним на лыжах к Гуловым тогда прикатили. Фикус мужчина элегантный, в заднем кармане томик Бодлера. Женился. Жена не может рожать. Взяли из интерната девочку. Удочерил. Вот тебе и Фикус-интеллигент. Пойдемте, покажу, как Фикус библиотеку оформил! Жена у него там заведующая.
Искупались в Оке. Пошли в фонд. Первым, кого они встретили, был Фикус, иначе Роман Максимов, с круглой бородкой в виде перевернутого вниз кактуса, и в тройке. Роман снял пиджак и в жилете со смешным хлястиком за спиной продолжал рисовать буквы на кальке, натянутой на планшет. По мастерству он не уступал дипломированным дизайнерам, но специального образования не имел.
Предложил стулья дамам. С картинной небрежностью сел в кресло с тенью улыбки на лице, выдерживая паузу. Аня протянула ему закурить.
– Не курю. – Роман всё время был на подхвате легкой шутки, мог копировать кого угодно, но шута не строил. С плавной аккуратностью отложил кальку и, как бы в новой музыкальной фразе, стал раскладывать перед ними чистенькие блиц-эскизы.
Аня затянулась сигаретным дымом, подошла к листкам.
Роман выложил гостям на стол две толстых книги – итальянский дизайн и наш.
– Купил на выставке в Москве. – Он все время делал паузу, в движениях ритмичен, давая понять, что знает все московские выставки.
На Анну Борисовну он произвел впечатление неотразимое. Она поддалась легкой шутке и между затяжками сигареты, сглотнув горький дым, производила прелестный, легкомысленный смешок, который смешил её ещё больше …своей не солидностью. После чего Аня, глубоко вздохнув, …расплывалась в улыбке.
Погостив в мастерской у Фикуса, моложавые сударыни беспечного отпускного вида поднялись вместе с Романом в мастерскую к Юре. Раздув юбки, присели на стулья и стали оглядывать Юрину мастерскую – просторная, чисто прибрана. Вера знала от сына, что Гулов работает в мастерской у Юры. Заглушая тревогу, подошла к стене и заглянула в стопку холстов.
Юра, мельком глянув ей в спину, стал раскладывать на пол работу, которую принес сдавать на худсовет. Аня увидела те же самые листы ещё вчера и свела курьезно бровки:
– Лихо! – отыскала в сумке свежую сигаретку. Фикус подставил зажигалку.
– Ты же не куришь?
– Сушу на зажигалке колера.
– Эй ты, интеллигент, – Жилкин обратился к Роману, – что отмалчиваешься?
– Работа сделана профессионально, – Роман ответил холодно.
Пышечка Аня курила, с восхищением наблюдая за реакцией провинциала Фикуса. Москвичам тем более присущ критический взгляд на всё «не то», как детям родительского дома, даже если они созидательно мало работают.
– В Союз не собираешься? – с подвохом спросил Юра Фикуса.
Роман вежливо отмолчался, помог поставить Юрины планшеты к стене и сел в благостном ожидании. Женщины озадачились, – Роман ведь сообщил, что спешит сдавать заказ? Юра засуетился, начал беспокойно прохаживаться по мастерской, весело подбрасывать на плечах пиджак. Наконец, отозвал Аню в сторонку:
– На минут-точку! – и вывел её в коридор.
– Вдохновляющийся человек! – Фикус пригладил бородку кактусом.
Аня вернулась, присела в кресло, изящно сложив на бочок ножки в лодочках и, загадочно улыбаясь, щёлкнула замочком сумочки, проверив пустую коробку от сигарет. Фикус распечатал свою пачку.
– Ты же не куришь.
– У меня бывают гости.
Разгадав актёрство Фикуса, Аня глотала дым пополам со щекоткой смеха.
– Где Юра? – Ветлову кольнула за него стародавняя тревога.
– Бывают же у человека стрессовые ситуации, – хохотнула Аня мурлыкающим смешком, покосившись на Романа. – Пришлось одолжить до вечера.
– Роман, покажи работы Гулова, – попросила серьёзно Вера.
Максимов будто ждал этого, стал услужливо вытаскивать громадные холсты, глядя на которые пробивалось у него на лице печальное недоумение.
Аня заторможено тянула руку с сигаретой к пепельнице и, забыв свои улыбочки, долго прижимала её там, разглядывая холст.
…Уже много лет Вячеслав Иванович писал урывками центральную фигуру триптиха. Хирурги и врачи озадачились над снимком. В кабинете красный свет. Главный врач с небольшим в коленях иксом стоит на кафельном полу и протягивает к свету жгутик с просыхающим на нём снимком сердца. Своей мощью и сонливой предопределённостью будто руководит течением болезни не врач, а кто другой.
– Саваоф, – проронила Ветлова, огорчаясь на большой недоконченный холст.
– Полно тебе…, – уклончиво молвила Аня, не уловив у Веры оттенка иронии. – Плечевой пояс навран, – безошибочно определив небольшую погрешность в рисунке, и отложила в пепельницу потухшую сигарету.
– В классики спешит, – пояснил Роман и добавил, – …мало работает.
Посидели над холстами, как на тризне, и Роман понёс их ставить к стене. На обратной стороне большого холста Ветлова заметила насмешливую надпись: «Совещание эскулапов».
Женщины попрощались с Максимовым и стали спускаться вниз.
– Фикус – мой, Фикус – мой! – запела Аня, едва отошли от здания фонда.
– Дуреха, ведь он женат.
– Ну и что? Это уже моё дело, – с чувством голода закурив новую сигаретку. – Меня давно никто не любил. Не осуждай меня, ладно? – взяла Веру под руку. – Мне стыдно, так стыдно, я, старая баба, и всё время смеюсь, как школьница.
Анна Борисовна Брагина была тридцати с лишним лет. Очаровательная синеглазая пышечка с толстенькими, классической формы икрами ног, постукивая низенькими каблучками, выпорхнула, наконец, на волю. Она надеялась найти здесь свои дворянские корни – дом бабушки. Не взяла потому с собой даже этюдника.
Вечером пришел Юра. Его заботливо доставил трезвый Фикус, поставил на стол бутылку лимонада, торт.
– Не пью, – сказал Роман, продолжая подавать себя образцом рыцарского поведения. В каждом поступке Романа сквозил легкий подтекст: он тяготился провинцией и хотел эту карту непременно отбить хорошим стилем.
Юра приличных манер не терпел вовсе, считал их ложью. Свою провинцию любил всей распахнутой душой, с вызовом неосторожно рванул с иглы одну из тех драгоценных пластинок, которые Вера, уезжая от него, отставила здесь по его же просьбе. Вечер Юра закончил, упиваясь надрывом дисков с песнями Владимира Высоцкого и декламациями Андрея Вознесенского.
Роман, чуткий к стрессовой ситуации Жилкина, отвел его ночевать к родителям.
Аня и Вера приняли душ и блаженно растянулись на своих привезенных крахмальных простынях:
– Люблю чистое белье, – сказала Аня. – Не стала бы спать с мужиком, если бы увидела у него грязные уши или несвежие носки.
