– Поняла, – кивнув уныло.

– Филипп тоже не бандит, хотя, делец порядочный. Но он старается не только на свою выгоду, а ещё на пользу фонда, в этом есть здравый смысл. – Потом…, – Сева решил сейчас принципиально во всем разобраться, – Жилкин как-то мне говорил, что ты не уважаешь его работу. Говоришь, что он у нас не творчески работает. Почему?

Вера пожала плечами.

– …Я бы тоже хотел заниматься сто лет творчеством и в одиночестве, а не производственной работой. Были бы условия.

– А стеклянный потолок? Ты же его для творчества создал!

– Вот-вот… – Вот Галина моя уже третий год пишет портрет Пушкина в собственной интерпретации. А я создаю ей условия.

Сева в раздумье поскреб подбородок:

– Знай, Юрка твой самый сильный здесь художник. Он приехал к нам сюда одним из первых с высшим образованием. Суриковец. Как же он может не творчески работать? А что выпивает, это ты виновата. Вот Галка моя, например, на меня пожаловаться не может. Галь? А?

– Сева, ты же у меня вообще, самый-самый…, – Галя, скрестив на груди руки, привалилась бюстом к столу и, чтоб не сказать ничего лишнего, держала себя ладонями за локти, зажав переполненную вздохом грудь. – Когда он выпьет…, – проронила Галя, чуть раскачиваясь от смущения, – он такой паинька, ласковый, что я и не сержусь. …И от него крабами пахнет.

Сева докончил:

– А ты, Ветлова, вообще хочешь сухой закон среди художников издать. К своему Юрке принципиальная слишком, если говорить по-житейски.

– А если не по-житейски? – пытаясь подавить раздражение.

– А как? Разве женщина может не по-житейски рассуждать? У нее мозги, – сделал он ударение на букву «о», – мозги по-другому устроены. Или она тогда не женщина вовсе. А когда говорит с трибуны, это вообще противоестественно, потому что реванш хочет взять. Только Юрке своему навредила. – Сева тяжело вздохнул и продолжил:

– Ведь ты сама на своего Юрку узко смотришь, – для семьи, для дома, чтобы был портативный, хорошо складывался в твою трехкомнатную квартиру. А он художник, человек вольный, должен жить впечатлениями. И вы подходите к друг другу, могли быть хорошей парой. А житейские неурядицы, прежде всего, от женщины зависят. Вот я свою Галку в фонд раз в месяц пускаю, и у нас в доме мир, тишина, порядок и всё по-житейски. – А мы будем воевать с императором, – Жилкин, я, Григорий Бурлаков. Им надо непременно возвращаться в худсовет.

– Они вовсе того не хотят, – напомнила Вера.

– Будем ждать, будем убеждать. Ты как мой отец – «одним махом – семерых». В фонде надо уметь делать политику, а не раскрывать себя разом всю.

– А почему надо замалчивать своё мнение о работе в фонде?

– Нескромно, – всерьёз ответил Сева. – Ты человек здесь пока что новый, не обжившийся. Зачем раньше времени получать врагов? Во всем должен быть здравый смысл. Счеты они теперь с тобой сводить будут. Какая-то мелкая грызня пойдет у нас в фонде. А нам о планах выработки забывать нельзя, и чтоб качество на высоте. – Сева, будто зажмурившись, очень хотел, чтоб все мерещилось так, как он говорил.

– Жилкин вполне мог быть председателем худсовета, – убеждал её Сева, – а со временем и творческим директором. Плюшевый, тот горлопан, Юрка знающий человек, более покладистый, с ним можно сработаться. А пить он бросит. Это говорю тебе я, если ты веру в него вселишь. Ты в людей не веришь, а я в них верю. – И, обдумав, выдал нечто неожиданное:

– Задача христианина умягчить своё сердце. Поймёшь со временем. А сейчас переночуй с Михаилом, утром приди, поцелуй Жилкина в щёку, и у вас будет всё окей. А то, что вы друг друга любите, – сызнова, – подчеркнул он, – так и должно быть! Я в этом не сомневаюсь. И у вас общий сын Михаил, – строго напомнил Сева.

Перед сном, пытаясь Веру отвлечь от дурных мыслей, Галя показывала ей и Мише всевозможные книжки, пытаясь угадать их вкус и порадовать находками в книжном шкафу.

Укладывая Веру с Мишей спать на своей постели, она предложила Вере самую красивую ночную рубашку в горох с каймою и оборками, ловко сделанную из ситцевых платочков. Галя берегла эту рубашку и почему-то не носила. Лишней пары чистых простыней не оказалось, поэтому нарядная рубашка, которую Галя предложила Ветловой, очень бы Галю выручила, приподняв её в собственных глазах.

Вера поняла, что отказаться невозможно, не обидев хозяйку.

Галя умыла сына. Ефимка пришел к ним в комнату и сказал:

– Спокойной ночи.

– Ах ты, маленький воробышек, – Вера улыбнулась.

Утром с Мишей возвращались все той же просекой. В тихом небе плескался гул от самолета, …и легковесный щебет миллионов воробьев невидимых где-то на безмятежном солнышке. Беспечность легкая легла на сердце, идёт к ней свет от правды Пересеевых, но путаный, неяркий, быть может, потому, что живут они, как эти воробьи, в траве высокой.

Гудит и плещет небо всё нежно-потревоженное, заманивая ввысь. Но там всё тот же сбивчивый воробьиный хор, – и руку не успеешь протянуть, иллюзия, она сама исчезнет. Чахлая она на тысячу различных голосов и нет ее фактически.

Но есть – серьезней. Как не нарушить почти безвинным прегрешением перед самим собой, поверив куцей правде Пересеевых, как не убить в себе невольной ложью изначальный свет в груди, не соглашаться с тем, с чем ты не согласен (по высшей мерке) и дойти по узкой тропочке к разливанному озеру Правда?

Пахнет хвоей, как дезинфекцией. Лесом пахнет свежо и заново.

Голоса птиц в просеке парят, летают, падают

Обмирающим звоном, жемчугом по светозарной воде.

Мелькание, щебет с головокружительным запахом хвои -

Летит в светлую бездну воды. В глубине её сосны.

…Ныряют крылья в просеку,

Вверх поднимаются звоном с укачавшим запахом хвои.

Мы обязательно уедем туда, где пахнет хвоей…

Вера с Мишей вернулись домой. В квартире наведен неумелый порядок. Юра сидел за столом и делал эскизы, – гнался за успехом, догоняя упущенное время. Прилежная спина говорила, муж теперь паинька. А что там между спиной и грудью, когда подступает к горлу – (один из лучших выпускников Суриковского) – об этом спрашивать, не дозволено. Но в этой обоюдной жалости, возможно спасение двоих. Вере оставалось поцеловать его в щёку и прочитать свой новый стишок.

Хмурый взгляд её остановил, Вера ушла в кухню. В миске стояла неперебранная клубника. На видном месте лежала телеграмма: «Мать тяжелом состоянии срочно выезжай отец».

36. И пошёл жить к матери…

Юра читал до двух часов ночи, курил. Окончил ещё один том полного собрания сочинений Л. Н. Толстого. Встал, открыл балкон проветрить комнату и понял, что давно живет один, роман окончен, и что-то душевное стремительно утекало из жизни вон.

У него было всё, чего он добивался – без осложнений стал членом Союза художников, получил трехкомнатную квартиру, солидную мастерскую, подходила очередь на машину. Был оборудован своими руками дачный участок. В квартире имелось всё, что хотел иметь. Не было только молодого березового деревца, которое принесли в пустую когда-то квартиру сын и жена.

Но чтобы владеть большим, надо ходить и выбирать, и ещё знать, где, когда и по чём. Этим занялась мать. А жизнь Юры уперлась в точку, из которой надо было начинать новый отсчёт. И не охота было уже в который раз заводить Обухову, Шаляпина, неохота было жить…

Мать старалась вывести сына из этого оцепенения. Каждый день приходила его навещать. Носила обеды, пыталась втолковать, что квартира не так уж и удобна:

– Если кто из интересных жен-чин зайдет, сразу это увидит. А главное тяжело ходить без лифта на пятый этаж.

– Ведь не тебе ходить, а мне!

– А крыша? На последнем этаже она может протечь, испортит потолок. У одной жен-чины в новой квартире она все время протекает.

– Ма, есть беды пострашней, чем дырка в потолке!

– До этого опускаться нельзя. Муж-чины теперь так плохо строить стали. Только водку глушат. А потолок завалиться может!