– Григорий, кто пришёл? – раздался голос Зои из соседней комнаты.

– Разве она не в больнице?!

– Спит третий день, – сделав скучное лицо.

Зоя в ночной рубашке и с котенком на руках появилась на пороге. Пыталась улыбнуться отечными глазами, но лучики вокруг глаз пошли усталые:

– Я тут приболела немного. Сейчас чайник поставлю…

– Нет, нет, меня сын ждет внизу. Может тебе что помочь?

Зоя села на стул, запахнув халат, и закурила:

–…Выгони его! – указав на Гришу. – Плюшевый меня обворовывает. Этого ещё никто не знает в фонде, как он всю жизнь меня использует. Лишил всего – собственного имени, мастерской. Сказал, что мне ни к чему вступать в союз, потому что все мои лучшие работы приписал себе. Незачем, говорит, мне лезть в это пекло, воевать с «императором». Достаточно его собственного участия в худсовете. – Она сделала глубокую затяжку сигаретой и закашлялась. Раньше Вера не видела, чтобы Зоя курила.

– Теперь Гришку из худсовета выгнали… Когда-то он подавал большие надежды, был талантливей меня. Теперь занимается ремонтом. А мне сидеть с ним в бесконечной разрухе, – не ад? Он будет неизвестно где шляться, неизвестно кого водить в мастерскую, а я сиди дома и эскизы ему готовь!

– Ты же сама хотела оригинальничать в пошлейшей производственной халтуре.

– Вот ты какой, вот какой стал! Всю черновую работу делаю за него, а у меня даже пенсии хорошей не получится.

– Пошли, Ветлова, провожу тебя до троллейбуса, – сказал Гриша.

– Я не собираюсь с тобой идти!

– Иуда! Никто не знает твоего истинного лица. Но я всю жизнь молчала из-за своей болезни. Боялась тебя потерять. – Зоя ясными глазами смотрела на них. – Если бы я не верила Ветловой…

Мучительная неловкость и сочувствие к двум одарённым художникам не покидало Веру. Выручил Миша, появившись на пороге:

– Мам, ну, сколько тебя ещё ждать?

– Сейчас идём. Зоя, может тебе что помочь?

– А, – Зоя махнула рукой, – здесь никто и ничем не поможет! Вот лучше буду себя чувствовать, найму людей и сама закончу ремонт. От одного ремонта с ума можно сойти. – Потушила сигарету и вернулась к себе в комнату.

– Мы пошли, – сказала Вера.

– Иди, иди, голубка мира. – Гриша вышел на площадку и добавил в лестничный проем. – Ветлова, не бери в голову и умей прощать. Я их никогда не брошу. Без меня они…, а…, – махнул безнадёжно рукой и закрыл за собой двери.

– Мам, – Миша взял её за руку, – почему ты всегда молчишь?

…Вера не заметила, как они сели на автобус, миновали детский санаторий, в котором работала Серафима Яковлевна. Сошли на остановке, оставив позади городок Анненской больницы, и оказались под небом в высокой траве, где затерялся впереди ещё не снесенный деревянный домик.

– Мам, а про папу знаешь, что бабушка мне говорит, чтоб я не молчал, как ты, когда он выпивший, рассказывал ему что-нибудь…

От Веры отскакивали холодные искры, как от камня.

– Мам, почему всем плохо и никто ни в чём не виноват?! …Или обратно, все виноваты – и ты, и я, и папа, и даже бабушка и дедушка, и все молчат. Вот и получается, как вор – правду скрал.

– Скрыл.

– Я боюсь быть вором. Мне пионервожатая говорила, что я ехидный и скрытный. …А правда у всех точь-в-точь похожая?

Вера вдруг прислушалась к сыну:

– …Чтобы было точь-в-точь, надо подниматься по высокой-высокой лестнице и найти Правду Общую. Тогда пойдет от неё повсюду большой свет.

35. Пересеевы.

Потянуло влагой от Оки. В одном из домиков жили Пересеевы. Дорожки едва заметные в траве вытоптали они сами, их старый лохматый пес Дружок и давно нечесаный увалень кот.

Кто-то приоткрыл у дома калитку, и Дружок весело побежал их встречать.

Отец Севы был старый чекист, оставил молодым полуразвалившийся дом, чтоб они научились хозяйничать, уважать землю. А сам с женой получил квартиру в городе.

Вера и Миша, ведомые впереди Дружком, вошли во двор.

Жена Севы, миловидная Галя, в джинсах с декоративными заплатами мучилась над помидорами. Подняв лицо, улыбнулась и продолжила дело.

Сева, нагнув голову, появился на пороге своей пристройки-мастерской со стеклянным потолком. Грудь его была измазана глиной. Помолчал в знак приветствия, с довольным лицом нагнул голову под притолоку и вынес впечатление от гостей опять в мастерскую.

Вера присела на лавку ждать. Ходило за двумя немногословными людьми эхо, повторяя их дыхание, роились звуки от невидимых в траве предметов: вёдер, леек. Ветерок уносил их звяканье с лаем пса в сырую приокскую пойму.

Галя вымыла руки, надела юбку, прошла в комнату. Голосок у неё был как у карлицы, хотя рост высокий и сама стройная. Тоже была художницей, но заказы брала редко. Сева не разрешал лишний раз ходить в царапкоп и рыцарски берёг жену от пустой работы.

Сева был чеканщиком, скульптором, живописцем, хотя никаких специальных учебных заведений не кончал и не так мастеровит, как Юра Жилкин.

Недавно Севу избрали парторгом.

Отец приучил его к жизни простой, к разумному самоограничению, но не сказал, как ему воевать за правду, потому что раньше она была понятна и чиста, как новорожденный ребёнок. А сейчас правда-матка обросла бородой давних грехов. И сколько Сева не толковал отцу: «Жизнь – это не пафос, а здравый смысл, – оба делали вид, что друг друга не понимают. – Написал стенд или лозунг, – получай рубли!»

Однако по всем приметам семья Пересеевых была счастливой. Везде чувствовались руки Гали, расшитые куклы в цветастых одеждах, занавески в декоративных заплатах, лоскутные покрывала и абажуры. Кусочков ткани часто не хватало, чтобы сделать дом достаточно уютным.

Бывают такие семьи, которые живут, не страдая от излишков или недостатков ума, таланта, материальных благ, не задевая никого своим существованием, не задетые духом соперничества.

Долговязый Сева отложил работу, надел свежую рубаху, поднял белый воротник и сел как граф задумчиво пить с гостями чай.

Но в работе Сева был болезненно застенчив, кропотлив до самоистязания, – не доверял себе. Помочь бы ему профессиональным советом, – подумала Вера. Однако все невнятные варианты его эскизов казались жене гениальными.

– Сева, можно после чая мы посмотрим, что ты делаешь в мастерской?

Он отрицательно покачал головой.

Этот просмотр для него, – догадалась Ветлова, – как идти к зубному врачу. Вдруг зуб вырвут. Пускай уж болит.

Чай пили молча. Маленький сын Ефим тянул из блюдечка. На столе кроме пустой сахарницы было немного масла в керамической мисочке и свежий черный и белый хлеб, показавшийся Вере и Мише очень вкусными.

– Ой, у меня же молоко есть! – спохватилась Галя. – Будем пить чай с молоком, – неестественно пискнула Галя. Наделала у стола всяких мелких заботливых движений, будто играла в премилые куклы, где песок, это – сахар, вода – молоко, и принесла настоящее вкусное молоко.

Худышка Ефим налил молоко в блюдечко, чуть подлил из чашки чаю:

– Чтоб горячей было! – и, нагнувшись, стал с удовольствием пить из блюдечка.

Миша понял, что молока мало, сказал, что кипячёное не любит.

– А это не кипяченное. Пей! – и налила в стакан. – Надо пить, а то будешь худой, как Ефимка. Мы молоко любим, но здесь деревни теперь нет, – худо.

– Наверное, у вас заварушка в доме? – догадался Сева по невесёлому виду Ветловой.

– Тогда оставайтесь у нас до утра! – предложила с подъёмом Галя. – Места много. Отдохнете, у нас тут дача. Можно и к Оке сходить. А завтра на Полотняный завод в пушкинские места съездим.

– Жилкин без вас не пропадет, – заверил Сева. – Крепче любить будет. Выпил, наверное, малость? А вообще, сказать на чистоту, Жилкин твой, надежный и тебя не предаст! Я людей на расстоянии чую, как мой пес Дружок.

– Верно, Сева мой никогда с дурным человеком в дом не придёт, – сказала Галя голоском карлицы. – У него особый нюх на людей.

– А помнишь, – возобновил Сева, – как ты из Москвы приехала с сыном. Стояла во дворе с вещами, думала, что у тебя в квартире бандиты наверху. Запомни, твой муж с бандитами дружбу не водит, – тогда у вас в доме будет всё окей. Поняла?