– Будешь Госбанк расписывать? – спросила Вера, выходя на улицу.

– А трафареты красить не хочешь? Корбюзье в юбке! …Я бы на твоем месте телевизор посмотрел. Ничего не знаешь, что в большом мире творится.

– Тоже, что и в малом. …У них все порядковые номера нарушены.

Они шли семейной парой по улице всё ещё под гипнозом излишне вежливого официанта, и Юра соизволил, как редкий случай, подставить жене локоть. Вера робко сунула ладонь в тепло подмышкой мужа. Он руку всё же сбросил, – не мог вытерпеть такой волынки, и резко высказался:

–…Все равно тебе за этот «Марс» заплатят. И получше, чем в Москве. Чего ж тебе ещё?!

Зрачки у Веры в темноте расширились. Юра, спохватился:

– А помнишь того ежа Шурика, как я поливал ночью сад и поймал ежа в кустах фонариком? – Воспоминания о животных приносили им облегчение. – …И когда хороший человек, – имей в виду меня, – докумекал до своей тусклости, он уже не безнадега. Бери в толк и не хандри! … Помнишь, как Шурик спал вместе с нами? А утром оказывался на полу.

– Бедный Шурик.

– Мать хочет разыскать под домом его гнездо и выселить ежа оттуда, чтобы он не таскал яблоки и не подрывал кусты. Мы Шурика с тобой обязательно отстоим и Госбанк, памятник классицизма, тоже! Появится у нас ещё один Шурик, – без иголок. И впредь не вешай носа.

16. Мешок с лягушками и две обыкновенных истории.

Юра пришел сегодня рано. Вера приняла душ, расчёсывала волосы.

– Жена, одевайся, пошли в гости!

– Опять в гости?

– А разве мы с тобой вчера в гостях были? Мы кутили в ресторане.

– Пошли, – неохотно согласилась Вера. – Только когда ты эскизы Госбанка будешь делать?

– Может я совсем не стану Госбанк расписывать. Михаила возьмём с собой, ему полезно… – И отправились к Епихину.

Мастерская находилась на последнем этаже дома, пропахшего кошками. В мастерской стояли на полках пыльные самовары, изразцовые плитки, – в раненьях красноватых, трещинках. Но, хороши!

– Как дом на слом, у меня все печи на учёте! – хвастал Епихин.

В стороне кто-то показывал свои этюды.

– Что ты хочешь этим сказать?! – спросил Плюшевый.

– Живопись – не говорящий кот. Зритель сам домыслить должен.

Вера посмотрела на человека, одетого более тщательно. Звали его кто Филипп, а кто и по отчеству.

– Филипп, а правда, здесь что-то есть! – Чуркин почесал висок.

– Произвольное толкование, как в музыке, дискретность видения, – щеголял словечком Филипп.

– Музыка с дискретностью вроде бы не совместима, – заметил Плюшевый.

– Отойди, людоед, от тебя человечиной припахивает, – Филипп снял ворсинку со своего рукава.

Гриша отошёл, стряхнув пылинку на своей груди.

Колыхнулась занавеска, за которой стоял топчан. Гулов, пользуясь по дружбе у Епихина мастерской, вошёл к гостям. Все ждали, что Вячеслав выскажет по поводу этюдов Филиппа.

– Вам-то можно преспокойно спорить…, – и чиркнув ногтем большого пальца по губе, решил не добавять, – что и жить с приличных заказов. – Вот лучше женщину спросите, – кивнул на Ветлову. – Они мастера подтекста и произвольного толкования. – Вернулся на топчан. От крепкой шеи свесился к коленям его учрежденческий галстук.

Гриша не мог оставить Филиппа в покое:

– Секретов к тому же спец по общим решениям. Вынимает перед членами худсовета из нагрудного кармана листок, куда жена платочек беленький заботливо положила. Иной раз наклеенные на ватман полоски израсходованной бумаги предоставит…

– Кончай, – оборвал его Гулов.

– Вступай в Союз Вячеслав Иванович, может, что подскажешь?! У нас же во…, – Гриша мягко постучал себя по лбу.

Ожидали к столу чего-нибудь покрепче.

В мастерской на столе, из продуктовых ящиков, был «натюрморт» – гора кильки, расползшейся по серой вымокшей газете. Вместо стаканов майонезные баночки, неважно мытые от колеров. Бутылки девственные, – под столом пока.

– Ну, живо-писцы, гренадеры-художники, сюда к столу! – позвал Епихин. – Собрались мы по случаю открытия осенней выставки…

– Как лягушки в мешке, – весельчак Чуркин залился прыгающим смехом.

Особенностью Чуркина, без которого не обходилась ни одна компания, был заливистый смешок. Дойдя до высшей точки, смех переходил в интимный сип, был так заразителен, что, отплевываясь от его пакостных историй, все были втянуты в глупое зубоскальство.

– Чуркин, ты потому такой сипатый, – заметил Плюшевый, – что ночью навалился на тебя твой мешок с лягушками и стал душить.

Про тех лягушек Павел любил рассказывать. В недавней молодости он не мог заработать своими художествами на жизнь. Прослышал, что в Аннинской больнице требуются лягушки для опытов. Набрал в лесу целый мешок, принес. А это оказались враки. И вытряхнул лягушек прямо в приемное отделение больницы.

– Пьём за лягушиное болотце! – Чуркин удерживал смешинку в одном глазу.

Филипп Николаевич, не с добром глянув на него, открыл бутылку:

– Итак, тост за умного зрителя! У нас даже винцо есть – для дам, – и добавил с излишней галантностью, – …дизайнера по общим решениям.

– Мы как студенты все! – оживились художники, расхватывая за хвост кильки и майонезные баночки, наполненные чем-то мутным.

– Миша, не смей брать кильку пальцами, но вилок не было.

– Отец твой Леф-ф, – Филипп подал мальчику пластмассовую вилку, оторвал у кильки головку и положил Мише рыбку в рот. – Хочешь, фокус покажу? – Взял кильку за хвост – одну, потом другую, открыл рот – и кильки нет! – Умеешь так?

– А яблоко можете? – удивлялся Миша.

– Могу.

Тем временем Чуркин рассказывал ещё одну историю:

– …Взяли мы с Филиппом творческий отпуск, ящик красок, ликерный сервиз чистого серебра и на всё лето в Казахстан махнули. Показали фото своих работ, почетные грамоты при нас были! А как же без этих индульгенций? Укажите районы наиболее нуждающиеся в наглядной агитации, – из передовых, разумеется, чтобы было чем расплачиваться… – Павел стал душиться смехом:

– Она, дама-секретарь, довольная, – продолжил Чуркин, – «Художники всегда нужны!» Стали распаковывать для неё сервиз. «Сами делали?» «Разумеется…, нет». Тут она – ни в какую, краснеть начала, как девственница. Набор, однако, хорош! Но мы его там, – на столе забыли.

Чуркин утёр смачно рот:

– Секретарь обзвонила всех, кого следует: «Наглядка есть?! В конце квартала проверим! Людей дадим! У меня плохих не бывает!»

Увлёкшись, Павел не заметил, что Филиппу Николаевичу прошлая история, была вовсе не по нутру. Потому что операция «изм-есс» – (социализм-прогресс), зависела не от нахрапистого Чуркина, а от личного обаяния самого Филиппа Секретова.

– Обзвонила всех подшефных, – продолжал заливать Чуркин. – На обкомовской машине подвозили. Работали как черти. Столярку, монтаж, грунт, штукатурками цветными, – все сами!

– Но сперва, – Павел тихо уточнил, – …унавозили везде этим измом-ессом, чтоб идеями запахло.

– Что ты брешешь, сиплый?! Трибунал по тебе плачет! – Филипп зачесал назад взмокшие волосы.

– А что навоз, дела полезные! Потом родное, для души: голубки, солнышко, сказки народные, узоры всякие, – и с такой теплотой стал говорить о своих художествах. – Эскизы, картоны, – всё при нас, – на любой сюжет и размер стены. Дома заготавливали, – наивно выкладывал Павел глухую непросвещённость в деле монументального искусства. – Приехали с Филиппком из Казахстана, взяли к весне по «Жигуленку».

Такой истории Юра не знал. Он дружил с Филиппом, деды и прадеды его были астраханскими купцами. Секретов часто приходил к Жилкиным в дом с деловым видом и со своей закуской. Атакующе извинялся, снимал лаковую обувь, и залезали с Юрой по железной лестнице на чердак смотреть с крыши футбольный матч «Спартака» и «Химика».

Нанося Жилкиным «футбольные» визиты, Филипп любил похвастать, что его почтовая марка с домиком Циолковского попала на выставку Бьеннале, надеясь на отношение к себе более достойное.