— Барина дома нет, — ответила перепуганная ключница, — милости прошу, садитесь отведать, что Бог послал.
— Ну, а барыня где? — спросил опять Добош.
— Барыня больна, лежит в своей комнате.
— Так я пойду поздороваться с ней, — говорит Добош.
Ключница как осиновый лист дрожит от страха, но и виду не показывает. Ведет Добоша по комнатам к пани Карпинской. Вся шайка хотела пойти за Добошем, да он взглянул только раз на своих разбойников, и все остались за дверью: так его слушались.
Идет Добош, входит на цыпочках, — не хотелось ему падать в грязь лицом, вел он себя вежливо и прилично, — кланяется у порога и спрашивает о здоровье. У пани Карпинской мурашки по спине от страха забегали, когда увидела она этого разбойника, ведь он во всем околотке славился разными проделками. Только она не выдала своего страха, поздоровалась с ним как с гостем, и белой рукой указала на колыбельку, где лежал маленький мальчик на подушках. Подошел Добош к ребенку, наклонил над колыбелькой черное усатое лицо, а ребенок ничуть не испугался, открыл глаза и смотрит на него. До глубины души тронул Добоша взгляд этого невинного малютки; вспомнил он свою мать и семью, пожалел о своих детских годах и две слезы упали у него на черные усы.
Взял он мальчика из колыбельки на руки, стал укачивать и, отдавая матери; стал просить, чтобы ребенка назвали Стефаном в память его, так как самого Добоша звали Стефаном.
Пани Карпинская не противилась этой просьбе, да это и опасно ведь было, а Добош пожелал ей еще раз доброго здоровья и ушел на цыпочках, как и вошел.
И только в столовой горнице он сел за стол, позволил товарищам своим немного подкрепиться, но сам смотрел, как бы не пропало что в усадьбе и чтоб покойно было больной барыне. Когда они поели и пива напились, Добош дал ключнице дукат за услуженье и ушел опять в леса и горы, где он жил всегда и где были у него места, чтобы прятаться.
Когда слуги дали знать пану Карпинскому, что разбойники уже далеко, он вернулся со своим добром домой и хоть очень радовался тому, что спас свое имущество, но еще больше радовался счастливому спасению жены и сына. И было чему радоваться! Ведь потом из этого мальчика вырос известный поэт, память о котором жива до сих пор и будет жить всегда.
А тем временем нужно было крестить сына. Пани Карпинская сказала мужу о том обещании, которое она дала Добошу, но он не хотел, чтобы его сына звали так, как этого разбойника, да еще в его честь. Родители назвали мальчика Франусем и повезли его в костел крестить. А мороз был в тот день очень большой. Когда они выехали на дорогу, то усадьбы уж не было видно, везде снежный туман и метель. Но доехали они до костела благополучно, окрестили ребенка, едут домой, — вдруг сани покачнулись и ребенок, завернутый в подушки и платки, выпал из саней.
Никто этого сразу не заметил: все закутались по уши в шубы, в плащи да в платки, так что и носов не было видно. Приезжают домой, смотрят, — а ребенка нет! Ну вот и поднялся крик, плач, причитанья, суматоха, поиски. Бросились слуги с факелами искать потерянного ребенка, — день был короткий и уж начинало смеркаться. Впереди ехал отец, убитый горем, и все уж думали в душе, хоть никто не говорил этого громко, что ребенка, верно, сели волки.
Едут, едут, освещают дорогу факелами, ищут по следу саней, а у каждого так и дрожит сердце, что им отвечать потом, когда мать спросит, «где же Франусь?»
Вдруг они подъезжают к горе, смотрят, а с другой стороны дороги лежит ребеночек, завернутый в платки, так тихо-тихо, словно в колыбельке.
Схватил его на руки отец и заплакал от радости, слуги тоже обрадовались и все весело возвращались домой, как вдруг у леса завыл волк. У отца мороз прошел по коже, когда он услышал этот вой, лошади стали поводить ушами и храпеть от страха. Наконец, они прискакали в деревню.
И вот тут-то все начали радоваться, тут-то все стали веселиться, что нашли драгоценную пропажу, которую оплакивали раньше времени.
Яркий огонь всю ночь горел в камине и всю ночь слышался издалека вой голодного волка.
Эх, волк, волк! Что же ты хотел наделать? Ты хотел сесть малютку, из которого вырос потом поэт, гордость и радость родной земли? А кто бы написал эту прекрасную песню:
«Лишь заря блеснет на небе…»
Когда я пою ее с мамой, то мне кажется, что я вижу и слышу, как встает золотое солнце, как радуется небо и земля, как цветы блестят росой как хлеба шумят в полях, как поют жаворонки…
ДВА ПИСЬМА
Дорогой Юзя!
Напиши мне, во что вы играете там, в деревне; у меня, в городе такая масса разных игрушек, а все еще не хватает чего-то. Есть у меня, например, целая коробка разных хитрых игр, есть домино, лото, жестяные солдатики, домики и животные, которых можно раскрашивать красками, есть даже маленькие кегли, а признаюсь тебе, что мне часто скучно и хотел бы играть во что-нибудь другое, только сам не знаю, во что. Так ты мне напиши о том, о чем я спрашиваю. Мама говорит, что это я сам скучный, но мне кажется, что я не был бы скучным, если бы мои игрушки были другие.
Прощай. Целую тебя от всей души.
Твой друг Карл.
Дорогой Карл!
Ты спрашиваешь меня, во что я играю? Я сейчас тебе скажу. У нас тут в деревне нет таких игр и игрушек, о которых ты пишешь, но мы и без них кое-как обходимся.
Я, мой дорогой, делаю вот как: у нас в деревне есть несколько хороших славных мальчиков: Ендрусь, сын нашего управляющего, Михалек, сын лесничего, Мартинек, сирота, Вицек, Стасек, — все они хорошие мальчики и мы всегда держимся вместе. У нас тут трое: я и две мои маленькие сестренки. Только я кончу урок, мы сейчас устраиваем какую-нибудь игру с беготней, «лису» или «зайца». И если б ты знал, как мы набегаемся, как насмеемся, когда начнем гонять лисицу… Да, не мало набегаешься в «лисе», а в «зайце» еще больше. Только крикнут: «зайчик, зайчик, домой!» — так мы чуть ног не переломаем, так спешим на место. Пыль за нами встает столбом. Ты ведь, конечно, сразу поймешь, что мы играем в эти игры не в комнате, а перед домом, или в саду, а иногда и на хозяйском дворе.
В бумажных солдатиков мы тут совсем не играем, я всегда собираю своих мальчиков, даю им длинные палки в руки и — вперед! Ружья на плечо! Ружья к ноге! А потом марш вперед! Шагом марш! Ружья на прицел! Целься! Пли! И тут, говорю тебе, идет такое ученье, что не приведи Бог! А отец смотрит на нас с крыльца, покручивает ус и улыбается. Часто мы берем приступом голубятню, или будку Барбоса, иногда и часть забора. Одни из нас защищают, а другие — отнимают. Ох, иногда битвы бывают жаркие. Но только, если кто-нибудь струсит и удерет, не приведи Бог! Мы сейчас беглеца лишаем мундира, отнимаем оружие, лишаем его чести, и считаем трусом до тех пор, пока он каким-нибудь храбрым поступком не смоет своего позора. Иногда мы строим крепости. Я прошу тогда у мамы дать мне полотняную блузу, чтобы не истрепать платья, и скорее за работу! Мы наносим камней, наносим глины и строим из них валы и стены. Старый Павел даст нам иногда кусочки дерева, отпиленные от досок, и тогда мы строим такую крепость, что она стоит целую неделю, и хоть Барбос и другие собаки шатаются около нее, а перевернуть не могут. Вот она какая крепкая!
Иногда мы играем в Робинзона. Мальчики мои — дикари, а я — Робинзон. Мы все уходим за сад — там наш необитаемый остров. И вот я учу их, как сеять рожь, как сажать картофель, как сажать деревья, как делать полотно из льна, — а они все кричат, кричат от удивления, как настоящие дикари.
Потом мама зовет нас поесть, а мы словно находим булки и сыр на корабле; мы страшно рады и возвращаемся в Европу. То-есть, другими словами, домой.
