Как в дорогом сундучке, Галюня хранила все, от чего избавлялись другие люди. Нотные тетради, старые, изъеденные молью вещи, скрипка, давно поселившаяся на антресолях, проигрыватель с пластинками, живущий на балконе – все казалось ей нужным. Укутавшись в шаль, разорванную котом и много раз зашитую покойной мамой, Галина Николаевна могла открыть шкаф для одежды в поисках нужной вещи и нырнуть в него, как в Нарнию. Сколько интересного там хранилось! И почему только Олюшка и Наташа отказываются брать эти прекрасные вещи для своих детей? Они же почти новые! Дети вырастают быстро, а одежда не успевает износиться, так зачем же тратиться на новое? Как в чертогах старинного замка с вековыми традициями, жила Галюня в окружении старых вещей, не зная, как много изменилось во внешнем мире.
Олечка, по натуре легкая и жизнерадостная, принимала жизнь родителей как естественный порядок вещей. У кого в семье нет проблем? Таких семей не бывает! Бабушка (Царство ей Небесное), конечно, хранила и оберегала всех домочадцев. Сашку приняла как родного. За это ей тоже огромное спасибо. Мама – совсем другая, да и не относилась к ней Оля как к матери. Взрослый и заблудившийся ребенок – вот кем была Галюня. И если младший сын Мишка тревожился и названивал отцу ежедневно (мамин телефон, охрипнув и разрядившись, мог исчезнуть и провалиться в небытие), то Оля относилась ко всему с юмором. Жизнь-то продолжается. Ее, молодая жизнь, в полном расцвете, и что же ей делать? Стать нянькой для матери и забыть о себе она не собиралась.
От бабушки досталась ей привычка ходить в церковь по праздникам и детский молитвенник. Она его хранила как сувенир в железной расписной коробочке из-под вкусных печеньев вместе с ленточкой выпускницы и прочей девичьей ерундой. Если бабушка молилась истово, опускаясь на колени в храме и дома, перед иконами, то Олюшка скорее сопровождала бабу Тоню, чем верила в Бога по-настоящему. Бабушка обращалась к Господу много раз за день, сама того не замечая. Крестилась, проходя мимо икон, проезжая мимо храма. Ежечасно приговаривала: «Спаси и сохрани, Господи!», «Прости меня, грешницу, за все, что ведаю и не ведаю». Не выпускала никого из дома, не перекрестив на дорожку. Маленькая Олюшка бабу Тоню часто спрашивала:
– Баба, неужели и ты грешна? В чем ты каешься?
– Конечно, внученька. Грешна во многом, и об этом Господь знает. Надеюсь, успею вымолить прощение прежде, чем уйду.
Не верила лупоглазая и щекастая красавица, что и бабушка могла в своей жизни быть неправой, совершить что-то дурное, обмануть или украсть (других грехов Оля не знала), а баба Тоня гнула свое: знаю, о чем прошу Бога. Знаю, за что каюсь. Только однажды по-настоящему огорчила внучка бабушку, отказавшись от венчания. На то был приготовлен у нее свой ответ:
– Не готова я, бабуль, к этому. Потом, как-нибудь обязательно.
– Да как же так, внуча? Жизнь свою семейную начинать готова, а честное обещание перед Богом и людьми дать не можешь? – баба Тоня долго молилась Господу, чтобы помог он ей образумить глупых новобрачных, но Олюшка на венчание так и не решилась.
Дело было не только в удивительной простоте, с которой Оля решала свои проблемы и находила оправдание всем своим поступкам. Она, так и не примкнув ни к одному берегу, плыла по жизни, не видя ни границ, ни предупредительных знаков, ни ограничивающих скорость символов. Один безудержный поток эгоизма. Жила она легко, не напрягаясь. Меняла цвет волос, имела тайную жизнь, не считала постыдным измену, веселилась, воспитывала сына, любила мужа, плакала и молилась только тогда, когда ей что-то было нужно от Бога. И, когда никто от нее ничего не ждал, вдруг могла искренне откликнуться на чужую боль, помочь нуждающимся, щедро одарить добротой и вздохнуть «О, Господи!», но как-то бессознательно и очень редко.
И как это в ней все умещалось? Верочка не понимала. Когда слышала рассказы Оли о маме, удивлялась созвучию. Уж очень напоминали ей Галюнины «исчезновения» ее собственное убежище под кроватью. Верочкин тонкий слух, чуткость и художественное воображение способствовали развитию ее творческих способностей, в детстве так и не сумевших, к сожалению, воплотиться во что-то существенное. Галюниным талантам тоже не суждено было раскрыться. В чем-то их желания, наверное, совпадали, но Верочка благодарила Господа за то, что он дал ей другую мать, крепко стоящую на ногах. Будь Надежда Ивановна похожа на Галюню, они бы вдвоем, окунувшись в мир Нарнии, так и не вернулись бы обратно. Обстоятельства заставили Веру посвятить себя воспитанию сына и заботиться о хлебе насущном, тогда как Олина мать, так привыкшая жить на всем готовом, была избалована материнской, а затем и мужниной опекой.
Верочка не понимала только одного: Олиного метания. Она молчала, когда роскошная красотка, не прячась, рассказывала о новом увлечении, потому что сказать ей было нечего. Как-то раз, выслушав очередную историю Олиной страстной «любви», Вера спросила:
– А говорить с ним о чем? Ты же говоришь, что он неумен?
– Логика твоя, Верунь, меня удивляет! Шатается она, твоя логика, честное слово! Неужели к неумному человеку нельзя испытывать чувства? Томиться от любовного наваждения? – Ольга искренне возмутилась. Вероятно, можно было, но не в Верочкином случае. Для нее общение и духовное единство играли одну из главных, если не самую главную роль. Тот случай, когда прелюдия, начинающаяся гораздо раньше, чем кто-либо мог подумать, была гораздо важнее. Такого увлечения она не переживала давно.
Глава 11
Великолепный пейзаж, раскинувшийся перед глазами, нужно было смаковать не спеша, как хорошее вино, потому что лучшее не увидишь и не почувствуешь залпом, с одного глотка. Для Веры природа всегда была источником вдохновения: уходящие в небо горы, темнеющие и пылающие ярко-красным огнем деревья, все еще зеленеющие сосны и ели. За несколько дней короткая и теплая пора первоначальной осени сменилась на слякоть и настоящее ненастье. Утром еще верилось, что день может быть теплым и солнечным. Сквозь серые облака проглядывались робкие солнечные лучи, ярко светящийся ободок. Небо розовело, потом становилось золотистым. Ах, как красива была эта полоска золота в сером обрамлении, что хотелось взяться за кисть! Но днем мрак и осенняя сырость побеждали, и становилось ясно, что ничего хорошего сегодня ждать от природы не стоит. Бабье лето и так продержалось очень долго, и в октябре, несмотря на ночную прохладу, дневная температура поднималась до пятнадцати, а то и двадцати градусов тепла.
Люди, обрадовавшись этому, решили, что природа запуталась в календаре, но теперь все признались: пришла настоящая осень. Но и эта пора не вызывала никакого отчаяния или депрессивного состояния в душе у Веры. Она шутила, что поздний октябрь обязательно покажет, кто в самом деле оптимист, а кто безнадежный пессимист. Она видела сырые листья под ногами, вдыхала лучший на свете запах мокрой земли и листвы, любовалась осиротевшими деревьями и, остановившись на утренней пробежке, поднимала голову и засматривалась, как причудливо переплетались обнаженные ветки на фоне гладкого, как серое полотно, неба, образуя нежный, почти паутинчатый свод. Природа, как всегда потрудилась на славу, лучше любого художника. Ветер склонял ветки из стороны в сторону и рассказывал удивительные истории о своих странствованиях. Деревья вторили ему, скрипели и разговаривали, тесно переплетаясь друг с другом ветвями и корнями. Вскользь улыбнувшись на прощание, осень расплескивала дневное тепло, подхватывала убегающие листья, отяжелевшие от ночного дождя. Женщина, застывшая на парковой дорожке, смотрела вслед улетающим птицам, плывущим причудливой змейкой над старым парком. Потом она села передохнуть на скамью, усыпанную кленовыми листьями. В такие минуты она безумно хотела взять в руки краски и запечатлеть плачущее небо, увядшую листву на влажной темной скамье и одинокий фонарь, берегущий, как верный страж, пустынную аллейку. Она боялась, что все забыла, что упущенное время лишило ее прежних способностей и глупо это, в конце концов, экспериментировать с собственной жизнью на пятом десятке. Шурша увядшей листвой, она встала и побежала дальше. Ей вспомнилось, как пахли ее краски, как она выбирала кисти в специальном магазине (белочку или пони), как носила с собой самодельный мольберт и могла часами просиживать у интересного здания, наблюдая за меняющимся небом, склоняющимися деревьями и тянущимися к солнцу цветами. Наполнявшие ее в ту пору ощущения делали ее совершенно равнодушной к превратностям жизни. Сильный и живой свет, такой яркий и плотный, шел изнутри. Она не могла этому противиться, этим управлять – это была Божья благодать, дарованный ей свыше талант, который она так глупо растеряла.
