Свадьбу сыграли, когда Олюшке исполнилось восемнадцать. Больше всего к этому оказалась неготовой ее мама, в тридцать восемь лет не спешившая стать бабушкой. Мама Галюня никуда по жизни не спешила; так и шла, никуда не торопясь и никогда не опаздывая. Приданое внучке покупала бабушка. Она же и готовила, пекла, убирала на всю семью и никогда этим не тяготилась. Разве тяжело это делать для родных людей? Внучку удивило, что шестидесятилетняя бабушка советовала ей выбирать нижнее белье «покрасивше», «с кружавками», пеньюар – понаряднее – все для того, чтобы порадовать молодого неискушенного мужа. По лукавым, все еще молодым глазам бабушки Оля понимала: она догадывается, что внучка давно опередила официальное событие и уже утолила голод деревенского паренька.

Что же касается мамы Гали, то никто из детей не помнил, работала ли она хоть когда-то в своей жизни. Муж двадцать лет назад предложил ей посидеть с детьми дома, пока те были маленькие. Галя от такого щедрого предложения не отказалась. И даже тогда, когда сын и дочка повзрослели и выпорхнули из родительского гнезда, дом все еще казался их матери самым лучшим и надежным местом во всей вселенной. Там было сосредоточено все, что являлось для нее нужным. Горы пожелтевших газет, кипы старых журналов, коробки, заполненные детективами и любовными романами, бесчисленное количество дисков с самыми разнообразными фильмами. Была в Галюне некая всеядность, которая настораживала: выходит, ей совершенно безразлично, что читать и смотреть. Ведением хозяйства после смерти тещи стал заниматься Иван Петрович. Галюня назначила его добытчиком и ответственным за связь с внешним миром еще в самом начале их семейной жизни. Иван Петрович и не знал, что может быть иначе. Потом, правда, понял, что ему просто «повезло»: у других жены пекли пироги, зазывали гостей, нянчили внуков, делали домашние заготовки. Годам к пятидесяти, когда дети уже разъехались и супруги остались вдвоем, тишина накрыла их квартиру невидимым куполом. Иван Петрович с горя ненадолго запил, жена еще сильнее погрузилась в свою непонятную жизнь. Она могла неделями не выходить из дома, не видеть умирающие цветы и переполненный кошачий лоток, не вытирать скопившуюся на подоконниках пыль и главное – не готовить. Иван Петрович по привычке приносил продукты и надеялся на горячий ужин, но с каждым днем надежда его таяла.

– Галюнь, сосиски в холодильнике, кажется, пропали, – в поисках еды подмечал пришедший с работы муж.

– Да? Ну и ладно… А там еще что-то есть?

– Да. Тебе яичницу сделать?

– Пожалуйста. Я сейчас дочитаю книгу и сварю нам кофе.

После ужина супруги, как правило, расходились по своим комнатам. Жена застревала на кухне, обещав вымыть посуду. Иван Петрович звонил детям, узнавал новости и приходил рассказать Галюне, как у них обстоят дела. Она отрывала взгляд от журнала, на который наткнулась на балконе, убирая кошачий лоток, выслушивала, кивала головой, по привычке говорила «ну и слава Богу». До мытья посуды дело обычно доходило не скоро. Кот, так и не отыскав свой туалет, взбирался на супружескую кровать или хозяйкин диван. Та охала и сердилась, уносила грязное покрывало в ванную и усаживалась на стул с тем же журналом в руках.

Иногда Иван Петрович задавал себе вопрос: заметила бы супруга его отсутствие и как бы она жила, не вернись он однажды домой. От таких мыслей его спасал алкоголь, но злоупотреблять им не следовало, иначе можно потерять работу. Галочка часто по несколько дней не звонила детям: ей казалось, что они общались вчера. Квартира, при бабушке сиявшая чистотой, постепенно приходила в запустение. Иван Петрович не мог следить за этим сам, а больше было некому. Теща умерла, Олюшка уехала, даже младший сын Мишка женился и наведывался домой очень редко.

Как-то раз Мишке с женой пришлось по делам приехать на несколько дней к родителям. Они ждали консультации врача в областной больнице, и жена Наташка стонала и ругалась, не пренебрегая крепким словцом, пытаясь навести порядок, потому что негоже малышу, который только начинает ползать, жить в «такой антисанитарии». Мишка мать в обиду не давал, объяснял ее упадок нынешним нездоровьем. Наташа, женщина крепкая и работящая, дом за неделю привела в более или менее божеский вид. Галюня, позабавившись с внуком, в первый же вечер крепко закрыла дверь своей комнаты, повязала платок на больную голову – уж очень шумным и энергичным оказался малыш.

Своих детей в таком возрасте она не то, что не помнила: всем занималась покойная мама. Она, когда-то давно решив, что у Галюни впереди большое и светлое будущее, не позволяла ей отвлекаться на мелочи жизни. Бытом и внуками заведовала она, а потом это почетное знамя перешло в надежные руки Ивана. Галечка в детстве немного рисовала, недолго играла на скрипочке, и мама, женщина из простой семьи, верила, что жизнь у такой талантливой дочери будет интересной, если не сказать необыкновенной. Ничего не понимая ни в музыке, ни в искусстве, они умилялась дочкиным успехам и с удовольствием слушала ее скрипичное пиликанье, подносила обед и завтрак точно в срок, прямо на рабочий стол Галочки. Убирать никогда не просила, бельишко дочкино стирала всегда отдельно от всего остального и до замужества, и после. Внучат бабушка обожала, души в них не чаяла и умерла, дождавшись правнуков, как праведница во сне. Никого не побеспокоив, с улыбкой на лице, с чистым и светлым взором.

Пришедшего с работы Ивана Петровича, если гостил сын с женой, снаряжали на прогулку с внуком. В чистом доме снова, будто при теще, пахло блинами и борщом. Наташкина мать была родом с Украины, и борщ являлся их коронным блюдом. Его подавали с чесночком, сметанкой и с бородинским хлебом. Дед Иван с радостью нагуливал аппетит, радуясь, что по возвращению домой его будет ждать вкусный ужин, детский смех и оживший дом.

Мишка после ужина звонил сеструхе:

– Прикинь, Оль, мама совсем того. На отца все взвалила. Дом как помойная яма. В моей комнате лежат вещи, будто я вчера вышел из дома, а не два года назад.

– Что делать, братишка? Пока жива была бабушка, все держалось на ней.

– Слушай, а что она делает весь день, пока отец на работе?

– Не знаю, Мишунь. Читает, наверное, телевизор смотрит. Она, когда трубку берет, вроде адекватная.

– Какой там! Натаха просила ее во дворе с мелким погулять, пока она генералила. Так мать – ни в какую. Боюсь, говорит, потеряюсь.

– Слушай, Миш, ей же шестидесяти нет, а ведет себя как старуха. Бабушка в восемьдесят еще пироги пекла.

– Может, к врачу ее надо? Ты бы приезжала к ним почаще.

– Я стараюсь, но три часа езды в один конец. Сам понимаешь, особо не наездишься. У меня работа, у сына школа.

– Да понимаю я все! Отца жалко…

– Ладно, Мишунь, что ты так волнуешься? Они так живут не один год. Уже привыкли, я думаю. Может быть, даже счастливы. Никто никому не мешает. Отец – в своем мире, мать – в своем. Иллюзия счастья.

Галюня и правда была счастлива. Откроет шкаф с книгами пыль протереть – и замрет на полу до самого вечера. Схватит случайный, потрепанный жизнью том – и остановиться уже не может. Утро сменялось днем, а день – вечером, а она все сидела на полу, в обнимку с котом и с книгой, забыв о текущем времени. И вот уже на пороге муж, а она на кухню не заходила с раннего утра. В середине своей жизни супруга Ивана Петровича пристрастилась к курению, и единственное, в чем одержал победу муж – это уговорил ее курить исключительно на балконе. В теплую погоду она делала это с радостью. Принесет медную джезву, любимую кофейную чашку и пепельницу, наполненную окурками, положит сладости на крошечный столик, отодвинет ногой пакеты с вещами, которые никогда не понадобятся повзрослевшим детям, и уйдет в другое измерение на несколько часов, не видя неприглядности своего жилья и глядя куда-то поверх домов и кроны деревьев. Телефон, оставленный в комнате, мог разрываться от звонков обеспокоенной родни – ей не было до этого никакого дела. Зимой все обстояло сложнее, и острый нюх Ивана Петровича сразу мог определить, курила супруга в комнате или нет.