Особенно умиляли уроки физкультуры. Часто болея, Верочка имела освобождение от уроков, но должна была находиться в зале и могла наблюдать за тем, как Наташа, сидя на длинной скамье, подперев подбородок маленьким кулачком, с восхищением провожала взглядом Диму, бегущего за мячом, занимающегося гимнастикой, прыгающего в высоту. Русые волосы, слегка удлиненные по тогдашней моде, развевались от бега, футболка облегала широкие плечи, а тренировочные штаны демонстрировали длинные ноги. Загляденье! Было очевидно, что девушка видит только его, рослого и красивого.
Верочка не помнит ни смеха, ни обидных дразнилок, обычных в таких случаях. Все, даже мальчишки, приняли это сближение как нечто, само собой разумеющееся. Когда Дима был на соревнованиях, Наташа в школу почти не ходила, а если и являлась, то толку от нее не было никакого. Рассеянная, задумчивая, она допускала глупые ошибки или просто отказывалась идти к доске. «Я не готова», – с полным равнодушием заявляла девушка, даже не пытаясь решить задачу. Верочка в своих мечтаниях, спрятавшись под родительскую кровать с книгой, видела именно любовь – нежную, трепетную, заботливую, оберегающую. И много лет при упоминании о настоящей любви, в Верочкином воображении возникали эти двое, идущие по шумному школьному коридору, не замечающие никого вокруг. Они уплывали в далекое светлое будущее, не разжимая рук, не разбегаясь в сторону, обходя оживленную толпу школьников.
В ее девичьей памяти хранились и другие, более ценные воспоминания. О мальчике из класса постарше – его звали Гена. Ее подружки величали беднягу «крокодилом»: конечно, злую шутку тут сыграло лишь имя, а не внешнее сходство с другом Чебурашки. Нескладный, сутулый, слегка рыжеватый Гена, с лицом, густо усеянным веснушками, был отнюдь не героем ее романа, но Верочке он почему-то очень нравился, хотя они ни разу не перекинулись ни единым словом. Коленки слабели, в висках колотился пульс, когда он проходил мимо. В школьные годы небольшая разница в возрасте имела огромное значение: тех, кто помладше, часто презирали или просто не замечали. «Игнорили», – как сказали бы современные подростки. Виной всему была природная скромность и смущение, которые мешали Верочке проявить себя. Школьные дискотеки она не любила. Экскурсий в те годы организовывали мало, так что возможностей встретиться в непринужденной обстановке у них было мало, если не сказать, что они просто сводились к нулю.
Гена ее совсем не замечал. Дружил с мальчиками из своего класса, общался с девочками-активистками, входил в учебный совет школы. Идущую мимо Верочку не видел; о ее унизительной, безответной любви ничего не знал. Если он по делам заходил к ним в класс – сделать объявление, пригласить на мероприятие или забрать журнал – она немела, теряла самообладание и думала, что все тридцать пар глаз смотрят только на нее. Когда Гена закончил школу, Верочке стало казаться, что она задыхается. Понимала, что коридоры школы опустели и нет надежды, что он все-таки ее увидит, заметит, случайно обратится к ней, проходя мимо. Потом, конечно же, излечилась, выжила и нашла себе другой объект обожания, который жил в ее подъезде двумя этажами выше. Сосед, на пару лет старше, был обычным разгильдяем и лоботрясом, после восьмого класса ушел в техникум, и Верочка видела его, лишь когда заходила за его младшей сестрой, приглашая девочку погулять. Он равнодушно бросал «привет» и уходил в свою комнату. Сценарий у Верочки был все тот же, одинаковый: все придумала сама, молча наблюдала за человеком, который даже не догадывался о ее чувствах. Уже обзаведясь семьей, она как-то услышала от его мамы: «Как жаль! А мы думали – будешь невестой нашему сыну, ты ему так нравилась!». Это признание грянуло как гром среди ясного безоблачного неба: значит, он все же обращал на нее внимание!..
Себя Верочка считала некрасивой. Невысокая, неприметная, крупный нос, полноватые губы, не мешало бы сбросить несколько килограмм – оттого и уроки физкультуры были для нее настоящей пыткой. Позаниматься в зале в белой майке и в глупых черных шортах на резиночке, надувающихся при беге, как паруса, было еще можно. Но выходить на улицу, идти сквозь обычную толпу людей, спешащих на работу, к озеру и уж тем более бежать два километра по пересеченной местности представлялось ей мучением! Потом, разглядывая свои немногочисленные школьные фотографии, она поняла, что непривлекательной и неприметной видела себя только она сама. Родители были заняты выживанием, своими собственными непростыми отношениями и вселить в нее уверенность было некому. Так и прожила Верочка любимицей учителей, тихой хорошисткой-отличницей все десять лет в школе, без настоящей любви и мужского внимания. Так ей, по крайней мере, казалось.
Еще она помнила скользкого и неприятного учителя химии, который пришел к ним в старших классах заменить ушедшую в декрет Ирину Ивановну. Тогда им виделось такое положение совершенно неприличным: взрослая женщина воспитывала сына-семиклассника и, на их взгляд, была уже безнадежно стара для второго ребенка. Бедный сын! Ему, наверное, очень стыдно за мать, решившуюся на беременность в столь преклонном возрасте. Сейчас, вспоминая об этом, Верочка смеется: по ее подсчетам, химичке было около тридцати пяти, меньше, чем ей сейчас, лет на десять. И сейчас она относится к своему возрасту совершенно иначе. Молодой себя не считает, но и до старости ей далеко. Современная жизнь внесла свои коррективы в вопрос о деторождении. Сейчас стало позволительно заводить первого ребенка и в сорок, не говоря уже о втором или третьем. Кто-то по старинке может назвать сорокалетнюю маму «старородящей», но большинство даже одобрит: состоялась, закончила учебу, сделала карьеру, имеет полное право.
Так вот, уход Ирины Ивановны обошелся им дорого. В девятом классе они потеряли любимого классного руководителя и навсегда лишились покоя, входя в кабинет химии. Невысокий лысоватый учитель лет сорока, с маленькими крысиными глазками и противными потными ладонями, проявляя особое внимание к старшеклассницам, любил наклоняться к их тетрадям. Прогуливаясь меж рядов ненароком касаться их рукой, пригласить на дополнительные занятия после шестого урока. В то время позволялось дописать контрольную или самостоятельную работу, спросить после уроков то, что не удалось понять в основное время. У химика такой привилегией пользовались только девочки. Он всегда усаживался рядом, ослабляя галстук, расстегивая неизменно серый пиджак, и пристально рассматривал ученицу, подвигаясь все ближе и ближе. Указывал на ошибки, ненароком хватал за руки, касался нежного девичьего колена. Девочки, как могли, избегали подобных дополнительных занятий, но, если нужно было исправить отметки, другой возможности не было. И тогда они ходили к нему стайками. По одиночке – никогда.
Однажды Верочка столкнулась с ним в совершенно пустой учительской. Ее послали за классным журналом в середине третьего урока. Честно обойдя несколько кабинетов и везде натыкаясь на отказ, она вошла в учительскую, в которую обычно заходила только по большой надобности. Первая комната, яркая и светлая, со столами, за которыми обычно проверяли тетради учителя, пустовала. На стенах висели портреты руководителей страны, поздравление с юбилеем какому-то педагогу из начальной школы и огромное расписание. Она прошла в следующий кабинет, где обычно сидела завуч, грозная и малоприятная особа. Верочка уже готовила объяснительную речь, но и там оказалось пусто. Шкафчик с ячейками для каждого журнала находился справа, у окна. Коричневый журнал девятого «Б», еще совсем новенький, стоял в своей ячейке и никого не трогал. Облегченно вздохнув, девушка посмотрела в окно, выходящее на школьный двор. В теплый осенний день пятиклашки, выстроившись парами, под строгим надзором физкультурника направлялись к озеру бежать стометровку. Верочка засмотрелась на пожелтевшие деревья, на светлое безоблачное небо, на пустующий двор и представила, как хорошо было бы вот так, без всяких причин, вдруг оказаться одной дома или сидеть на берегу моря с книгой в руках, зная, что все остальные учатся. Глубоко вздохнув и отвернувшись от окна, она столкнулась лицом к лицу с Альбертом Михайловичем. Сердце застучало от страха и неожиданности. Он смотрел на нее с улыбкой и со своим знаменитым прищуром, от которого тряслись коленки. Подойдя почти вплотную, он заставил ее отступить к окну на шаг назад, а потом и еще на два, пока она не коснулась спиной подоконника. Отступать больше было некуда. Одной рукой схватившись за шкаф, вторую положив на стол завуча, Альберт Михайлович молча и с наслаждением садиста рассматривал Верочку, прекрасно понимая, какой эффект его внезапное появление произвело на девочку. Он будто радовался ее беспомощности и наблюдал, как она будет вести себя дальше. Эти мгновения показались ей бесконечными, и неизвестно, чем бы все закончилось, если бы в учительской внезапно не появилась завуч. Для Верочки она не просто вошла – она влетела, как супергерой, спешащий на помощь. Увидев всю картину, Светлана Петровна мгновенно оценила происходящее и строго спросила, обращаясь к Верочке:
