Человек рожден для великой радости, для беспрестанного творчества, в котором он – бог, для широкой, свободной, ничем не стесненной любви ко всему: к дереву, к небу, к человеку, к собаке, к милой, кроткой, прекрасной земле, ах, особенно к земле с ее блаженным материнством, с ее утрами и ночами, с ее прекрасными ежедневными чудесами.

А. Куприн

Нас мало – юных, окрыленных,

не задохнувшихся в пыли,

еще простых, еще влюбленных,

в улыбку детскую земли.

                  В. Набоков

Глава 1

Своих одноклассников она не видела очень давно. Некоторых даже не захотела бы, наверное, встретить в своей взрослой жизни. С большинством давно потеряла связь: росли листиками одного дерева, вскармливались и питались вместе, и разлетелись по разным уголкам земли. Только небольшому количеству, самым близким и преданным, удалось продержаться в друзьях четверть века, но и эта дружба была странной. Тоненькая нить, соединяющая бывших одноклассников, разбросанных по городам и весям, поддерживалась старыми и недавно возникшими в стране праздниками. Короткие звонки от дней рождения до Нового года. «Дружба по обстоятельствам», – так с некоторым неприятием, граничащим с осуждением, говорил ее бывший муж, никогда не разделявший щенячьего восторга, который неизбежно возникал при редких встречах друзей детства. И почему она опять о нем вспомнила? Дала же себе слово…

Усталость так незаметно подкрадывалась к концу рабочего дня, что она часто не могла себя заставить не только поддержать разговор ни о чем с теми, кого не видела вечность, но и просто сходить с подружками в ближайшую кофейню. Сын сердился: «Ну к чему ты берешь на себя столько работы? В этом давно нет необходимости! Я уже зарабатываю – не бойся, мы не умрем с голоду!». Как было объяснить ему, так быстро повзрослевшему сыну, только начинающему жить, что работа и была сейчас для нее жизнью. Этим она заполняла образовавшуюся пустоту, образовавшуюся после того, как он перестал в ней нуждаться. Загружая себя физически, невероятно выматывая в течение рабочего дня, она хорошо спала, без тревожных мыслей и страха одиночества. К утру она, конечно, всегда хорошела и молодела. С радостью просыпалась пораньше, чтобы успеть на пробежку и после не спеша выпить чашку свежесваренного кофе. Вечерами могла войти домой с пакетами из супермаркета, сесть на ближайший стул и просидеть так более получаса – в верхней одежде и обуви, от которой устали ноги. Сидела и в оцепенении смотрела вокруг – уставшая от жизни, немолодая женщина. Рассматривая себя в зеркало, вечером свой утренний подъем считала легкомыслием, выдумкой и глупостью. Вот и прошел еще один день, мало чем отличающийся от многих других…

Если сын являлся не поздно, она суетилась на кухне, стремясь накормить его чем-то вкусным, но если приходило сообщение «меня не жди, буду поздно», то ограничивалась горячим бутербродом, кофе и фруктами.

Сегодняшняя жизнь не казалась ей наполненной. Не было рядом единомышленников, не было той среды, что могла бы ее питать. Работа, ставшая привычной, не приносила удовлетворения, которое можно было бы ожидать – только материальное вознаграждение. Сын вырос и уже не нуждался в ней так, как было в детстве, когда он не мог ступить без нее ни шагу. Преувеличенная скромность, природная деликатность и стыдливость души мешали ей всегда, а ледяной ветер одиночества сейчас она ощущала еще сильнее, чем в ее беспокойные молодые годы. Благодаря короткой беседе с человеком, говорящим с ней на одном языке, она чувствовала, что жизнь становится вдохновенней, но таких встреч в повседневной жизни банковского служащего было очень мало. И она мучительно гасла от всей этой повседневной рутины, не имея возможности отразить, выплеснуть все волнения своей тонкой творческой души.

В минуты вечерней усталости не было никаких сил говорить с малознакомыми людьми – за четверть века и у нее, и у них изменилось многое – о сыне, которого они не знают, о работе, которую она не любила или о сегодняшней малоинтересной жизни. Притворяться радостной и беззаботно-счастливой не представлялось ей возможным. Говорить о собственном одиночестве она никогда бы себе не позволила. Стараясь, как всегда, быть вежливой и деликатной, Верочка избегала длинных телефонных разговоров, потому что они требовали усилий. Взамен она получала только опустошение и усталость, а также сожаление о глупо проведенном вечере.

Единственная тема, которая их связывала – детские воспоминания – к счастью, была неисчерпаемой. Удивительное дело! Благодаря тому, что одни помнили одно, а другие – совершенно другое, та, ушедшая в историю жизнь, не бледнела и не выцветала, как первые цветные фотографии, снятые в восьмидесятые на пленку «Кодак», а наполнялись новыми красками, освещая то один, то другой конец картинки яркими всполохами.

Веселая и неунывающая Маринка, сейчас живущая в тысяче километров от Верочки и воспитывающая двух дочерей, помнила все и бесконечно донимала вопросами:

– Нет, постой! Разве ты не помнишь, как мальчишки из нашего класса чуть не устроили пожар в кабинете химии? Нет?!? А где же ты была в это время?.. Ну как же! Это была такая интересная история – вся школа гремела! Ты, наверное, рисовала в своей художке или играла в музыкальной школе на очередном конкурсе! – тут Маринка начинала хохотать и так заразительно, что Верочка думала, что они только вчера сидели за одной партой и Маринка просила помочь ей со вторым вариантом контрольной работы.

– Слушай! Сашка с Олегом дежурили в кабинете химии: убрали, подмели, вытерли доску и натерли пол мастикой. Все чин чином, как положено. Обычно мальчишки всегда хотели дежурить в паре с девчонками, ну чтобы те убирали, а они смотрели в окно и над ними, дурочками, подшучивали. Но в этот раз не повезло: пришлось делать все самим. Закончив, собрались было уходить, как вдруг обнаружили, что дверь-то закрыта! Ирина Ивановна ушла на совещание и закрыла их, чтобы не сбежали, ей нужно было перенести что-то в лабораторию. Мальчишки расстроились и решили покурить, сидя на подоконнике. Тряпка с мастикой загорелась от упавшего пепла или от спички – этого никто так и не узнал. Они, идиоты, стали ею размахивать, топтать ногами, чтобы потушить – та разгорелась еще сильнее. Пока они затаптывали ее ногами и заливали водой, опрокинув вазу с цветами, пока открывали настежь окна, в кабинет с криком влетела химичка и устроила им веселую жизнь. На следующий день вызвали их родителей, грозили исключением. В кабинете было столько всего! Могли запросто спалить школу!

– Нет, не помню… Может быть, я болела? – с надеждой спросила Вера.

– Ну ты даешь, мать! А Наташку, которая с Димкой встречалась, хоть помнишь? Это началось в классе девятом или в восьмом, а потом они сразу после школы поженились. У нее еще эпилепсия была – да? Ну, слава Богу, хоть это помнишь!.. Она пришла к нам в пятом классе, и, когда это произошло на уроке в первый раз, все просто остолбенели. Потом уже понимали, что нужно делать в таких случаях, но в первый раз – ужас что было! А она так смутилась, бедняжка! Не могла же она контролировать свои действия в такой момент. Боялась, не задралась ли юбка, не увидели ли все заштопанные колготки, хотя все мы в то время в таких ходили. Это сейчас мои девчонки убивают по две пары в неделю – и ничего, мама купит новые! Откуда им знать, где берутся деньги?.. Так вот, говорят, у нашей Наташки после замужества и рождения детей приступы почти прекратились. Вишь, как бывает!..

Эту парочку забыть было невозможно. В то самое время, когда романтичная Верочка зачитывалась романами Ал. Дюма и, прячась под кроватью, мечтала о настоящих чувствах, которые ее захватят и спасут от действительности, ничем не привлекательная Наташка купалась в первой любви. Маленькая, похожая на цыпленка, курносая и веснушчатая Наташка не отличалась от других девчонок совершенно ничем. Рыжеватые волосенки едва доходили до плеч, школьная форма всегда выглядела чуть более небрежно, чем у всех остальных. Белые воротнички и манжеты не пришивались вовсе, юбочка казалась коротковатой, но совсем не так, как у дылды Лариски – там все выглядело дерзко, зовуще и привлекательно. Наташкина форма вызывала лишь сочувствие. Как говорила Верочкина мама, все смотрится по-сиротски: «Ну посмотри, как эта девочка выглядит! Будто из детского дома!». Причем, мама могла так сказать и о модной одежде, но просто выходящей за грань ее понимания. Короткие брюки или рукава – «выглядит как подстреленный», короткая стрижка – «будто после тифа». Язычок у Надежды Ивановны всегда был острым, даже тогда, когда этого совершенно не требовалось. Так вот, все эти нелестные эпитеты идеально подходили к бедной Наташке, а уже когда обнаружился ее недуг, все стали относиться к ней не только с жалостью, но и подчеркнуто-осторожно, как к хрустальной вазе, боясь последствий и не зная, чем может быть вызван очередной припадок. Да и откуда им было это знать, если сама Наташа этого ни предчувствовать, ни контролировать не могла.