– Таонга, стой. У меня тупик. Возвращаюсь, – доложил я по рации, что была встроена в респиратор.

– Стою, – тут же отозвался тот, проигнорировав мою колкость. – И поторопись.

Понять причину взволнованных ноток и без того обеспокоенного голоса Таонги, понять было делом вполне очевидным.

Достаточно быстро проделав разделяющие нас несколько десятков метров, я наконец-таки выловил из смрадной темени лучом своего фонаря застывшую в напряженном молчании спину Тао. Завидев свет, тот резко обернулся и замахал мне рукой призывая к себе. Что я, впрочем и сделал.

– Гляди, что есть! – с ходу начал тот, не давая мне времени хотя бы на беглый осмотр.

Моему взору предстала не совсем приятная картина. Хотя, возможно, что для этих мест весь этот увиденный нами кошмар был вполне себе явлением обыденным и будничным. Во-первых, поражали масштабы содеянного и то, с какой педантичностью был совершен подход к делу. Если ты хотя бы раз сталкивался с подобной жестокостью, то увидев подобное вновь – с легкостью поймешь чьих рук это дело – бестолковая расправа ради фана, либо же хладнокровное деяние, цель которого известна лишь одному тому, кто это учудил.

– И как ты вот теперь считаешь… Тьфу! – я приподнял респиратор, чтобы сплюнуть накопившуюся слюну. – Фу. Ну и мерзость же ты обнаружил. Только ты мог умудриться наткнуться на столь несусветное дерьмо…

– Ну и? – Таонга с негодованием смотрел на меня, словно бы ждал того, что я ему сию же минуту пролью на сложившуюся ситуацию.

– Что «ну и»? Откуда ж мне знать на кой хрен собачий эти придурошные полулюди полухренпойми кто, рубят друг друга на фарш?.. Ммм, свежачок! – носком своего ботинка я поддел валявшуюся рядом чью-то кисть и пнул ее в своего друга.

Грубым было конечно же отвечать ему подобным образом, ибо мы прекрасно понимали, что все это дело рук профессионалов. Или профессионала. Что врятли. Или же скорее всего.

– Так что? – раздался истерично-писклявый голос, пронзивший плотную вату моих рассуждений.

– Ах, – с наигранным удивлением откликнулся я. – Ты еще здесь?

– …

– Орудовал резаком, – серьезно ответил я, пиная один из многочисленных останков, оголяя место среза.

***

– И что же ты думал? Что мне удастся сохранить свое, изглоданное обстоятельствами, внутреннее равновесие, покой? Чем обусловлено мое нынешнее поведение? Зароком, что я, когда-то давным-давно, да так давно, что и сам уже не помню, дал его себе? Ну уж нет! Только представить себе стоит столь непревзойденную концепцию этого пресловутого мира, как все твои даже самые сокровенные и, казалось бы, нерушимые понятия о собственной внутренней Вселенной – рушатся, словно химические хитросплетения, что возникают в результате всего того неправдоподобного большинства, что окружает энергией своей всеобщее естество. Ничего удивительного, до сей поры трогательного – не остается в твоей голове. Все прекрасное уже давно изглодано червями будничного, уже приевшегося хаоса и преобразившейся истерии. Что ж…

Немыслимо и до невозможности отчужденно Сод впилился взглядом в небольшую группу угрожающе столпившихся перед ним людей. Их почерневшие от бесконечной грязи и голода лица уже давно не могли выражать ничего, кроме первобытного инстинкта. Их тела источали немыслимое возбуждение и каждый из этой нелепой толпы уже обгладывал косточки пришельца.

Сод не был зол на них, скорее наоборот. Он воспринимал их, как животных, причем, в буквальном смысле. А Сод обожал животину любого рода. А эти хотели банально поесть. А стоит ли ненавидеть существо за его совершенно объяснимую потребность?

«Все мы люди», – промелькнула короткая мысль в голове старателя, чем породила на его морщинистом, уже давно не видавшем бритвы лице, едва заметную улыбку. Горьким опытом Сод научился не демонстрировать свои белые зубы, которые так обожали дикари. Добыча ценилась хорошими зубами и кожей покрытой татуировками, коих у Сода имелось великое множество по всему телу. Сод являлся своего рода одним из тех немногих пионеров старательского удела. Он один из первых, кто начал составлять мировую карту выходов на поверхность с подробнейшим описанием прилегающей местности и прочей полезной информации, что существенно повлияла бы на слаженную работу по добыче руды. Позднее карту перевели в электронный вариант с возможностью правки ее в режиме реального времени. Само собой, что подобной функцией редактирования обладал лишь узкий круг лиц.

Над головой раздался знакомый глухой звук проносящейся вагонетки. Сверху неминуемо посыпалась каменная крошка. Сердце старателя сжалось. На короткий миг ему показалось, что все – это конец. Сотни раз оказываясь на волосок от верной смерти, он всё равно продолжал улыбаться Ей в сухое морщинистое лицо, слепо веря, что это лишь очередной случай и отличная возможность проявить себя. Сейчас же под ложечкой неприятно посасывало и от этого липкого ощущения никуда было не деться.

С дикарями было по-настоящему страшно. Во-первых: они молчали. За все время, пускай и не столь продолжительное, этой безумной сессии – ни один из них не проронил ни единого звука. Казалось, будто бы они и не дышали вовсе. Разучились. Не было и в их глазах ничего человеческого. Человеческого… Да и «животным» это безумие назвать было тоже нельзя. Это другое. Нечто неподвластное восприятию и пониманию человеческой мысли. То, что попросту не объяснить. Голод – можно объяснить; каннибализм – понять. Но это…

«Это что-то!», – вновь молнией пронзила голову Сода лихая мысль. Неистовая, немногочисленная, но все же толпа, неудержимо, словно под гипнозом, надвигалась на, прижатого к липкой глиняной стене, Сода.

На глубине четырехстах метров с сознанием человека происходит некий переворот. Глубинный слой Земли отсеивает все то, что так долго и упорно тебе навязывало окружение и общество, оставляя лишь твое истинное нутро. Здесь теперь все настоящие.

***

– В любом случае, чтобы здесь не происходило, все это смахивает на бойню, – голос Таонги ощутимо отдалился и потому я невольно обернулся.

Сидя на корточках и повернувшись назад, я чуть было не потерял равновесие и, чтобы окончательно не упасть, ухватился за первое, что попалось под руку. Это оказалась чья-то рука. Позади меня весьма близко раздался знакомый ехидный смешок.

– Рука помощи? – все так же ехидно подметил напарник.

Отшвырнув руку в сторону, я продолжил бесполезно изучать останки.

– Как думаешь: каков мотив?

Вопрос так и остался висеть в зловонном воздухе. Была у меня пара мыслей, которые, может быть, вполне очень даже и пролили бы свет на сие случившееся, но мы попросту замерли. И жаль, что это онемение было не от изумления. Подобное не часто, но все же случается на глубине четырехстах метров. Размеренный гул в голове; нарастающая светлая мысль, за которую ты готов ухватиться… Но, в самый критичный момент она ускользает из твоего поля зрения, буквально растворяясь промеж твоих дрожащих от необъяснимого волнения пальцев. Томный груз непроглядной темноты всей своей нерушимой замкнутостью обрушивается на тебя уничтожая остатки хоть каких-нибудь мыслей.

Сквозь этот лишенный всякого смысла и до невозможности тяжелый шум раздался противный и пронзительный писк. Он тончайшей ярко-синей нитью пронзил темноту, что наполняло пространство-мысли и принялась сеять хаос в этой размеренном и умиротворенном мраке.

– Черт! – выругался я, вовремя спохватившись. – Выруби это дерьмо!

Спустя еще несколько бесконечно долгих секунд, противный писк все же повторился.

– В жизни не думал, что мне однажды может пригодиться, – Таонга скривил рот в подобии улыбки и я попытался его передразнить.

То был своего рода некий будильник. Прибор был прост, как и все гениальное, и крайне эффективен. На глубине четырехстах и более метров с человеческим подсознанием и сознанием в целом происходит необъяснимая вещь – мозг тупо замирает. Словно уходит в режим ожидания. Вполне сравнимо с гипнозом, но лишь на первых его стадиях. Далее этот злосчастный и неведомый науке гул настолько глубоко въедается в пространство-мысль человека, уничтожая тем самым все здравое, оставляя место лишь для инстинктов, коих у любого живого существа не отнять. Да и ведь это еще никому не приходило в голову.