«Лечить застарелые британские болезни социализмом – это как лечить лейкемию пиявками, Гийом. Кортни Лав любит черепах? Сегодня мультикультурализм – это азербайджанская журналистка в парке Нью-Йорка за американские деньги, украденные в России, словами индийского мальчика из английской книжки, призналась в любви сингапурскому олигарху, подарившему ей канадский джет и голландскую яхту под флагом Маршалловых островов. Французские кроссовки и возможность реселлинга. Мне надоела эта лживая толерантность, Гийом, скоро Капитан Америка будет мусульманином, трансгендером и обязательно черным. Ты не Брайан Джонс, Гийом, ты не сможешь закинуться эйфоретиками, связать руки за спиной и броситься в бассейн», – отражался в зеркале маисовый Крис, бросая мне свои порочные фразы на диалекте Сиу …
Я лишь неуверенно улыбнулся в ответ, мягкой улыбкой невиновного Иуды, в витринах парижских бутиков… Накидывая на голое тело бордового цвета мундир времен Крымской войны, Королевских ветеринарных войск, который носил Джими Хендрикс, и который я приобрел на «иБэй»; по-внутреннему радио «жареного говна из Кентукки» играл фольклорный кельтский панк …
– На каждого Леннона найдется свой Чепмен, Крис.
«Весь мир – бассейн со скатами, а ты в нем Стив Ирвин, Гийом. Если мы не можем жить в мире, давайте умрем в мире» …
И пролил Господь на Содом и Гоморру дождем серу и огонь от Господа с неба …
Нужно купить пачку «Беломора»; на часах было ровно два …
Я освежил лицо …
Если ты неуклонно будешь держаться истины, рано или поздно твои враги будут повержены (с) Стендаль – Красное и чёрное
#Томатный гаспачо для Сталина.
Понедельник начался грустно, умер Кит Флинт, повесился утром в своем доме в Данмоу …
Фиалковое дерево – бразильская жакаранда, за большим пластмассовым окном… Хрупкое дерево с сухими линиями черных вен – тянущихся к оловянному небу своими обезвоженными ветками; объятое осенним холодом, словно разрядившаяся электронная батарея на телефоне; с разбросанными, сухими: фиолетового цвета – мертвыми листьями (а те, что не опали, стыдливо дрожа, еле слышно держались на нижних этажах утонченных прутьев) у его корявой деревянной ноги, вросшей в гуталин обреченной земли …
Я варил вино из мяты – героиновый сок ментолового растения, выжатый из длиннолистых соцветий и настоянный: с гвоздикой, мускатным орехом, ванилью и мандариновой кожей; и уже порядка двух дней – сосуществовал исключительно на одних леденцах «Монпансье» … Сидел там: в пляжном доме по Дайк-роуд… в холокосте иллюзорного дыма, и рисовал минималистичного зеленого крокодила, в стиле кубизм, на сухих октябрьских листьях сочно фиолетового цвета, растворимым марокканским кофе, разведенным до консистенции жидкой каши (холст, конечно, необычайно хрупкий)… Читая вслух домашнюю молитву (по четкам, пять раз в неделю) – оберег от реальности героиновой иглы кибер-гулага; ту, что еще будучи ребенком я выучил в родительском доме… Доме, похожим на дом норвежских пасторов, расположенным на самой северной точке Ирландии, на самом высоком горном хребте Макгилликаддис, близ часовни святого Келвина, на острове Скеллиг, из пожелтевших окон которого, открывался вид: на поля, засеянные кукурузой; заливные луга; густые перелески; шпили католических монастырей, и блестящий изгиб Кельтского моря… Пока моя матушка готовила весьма скудный обед – пудинг с черносливом, и луковицы фаршированные арахисовым маслом, а по ламповому телевизору, черно-белой искаженной картинкой, пел Тайни Тим под укулеле резким фальцетом про поцелуи в саду и тюльпаны, в передаче Джонни Карсона …
Винтажный шерстяной ветер, выл за большим пластмассовым окном, словно плеть; холодный непричесанный дождь бился, раненой птицей, в капсульные стекла; по серой стали неба скользил аэроплан, казавшийся, с геометрии этого окна, размером с кукурузное зерно… неба, словно тёрн отливающий кобальтовой синью; анемометр, висевший в тишине стен, показывал аномальную скорость разозлившегося урагана; и Оранжевый уровень опасности – мозаичной вуалью спятившей вселенной, реконструировал серотонин Бога на невзошедшем ВИЧ-инфицированном солнце …
Пляжный дом по Дайк-роуд (на расстоянии одной мили от пляжа, прямо по соседству с Ником Кейвом), в четырех лье от столицы, старый картонный дом, дрожал от прикосновений сильного аквилона и косохлеста (хлещущего как-то криво, в дверь), словно бесхитростные бамбуковые хибары суданского племени нуба, неестественно скрючившись под тяжестью свинца эмпирея… Ощущение, было такое, будто кусок льда положили на сердце… и, я курил стены этого дома, словно крэк, пропуская сквозь свои метафизические легкие его затхлость и ушедшие в Тлалокан души индейцев Каяпо; выпуская наружу мягкий табачный дым горевших лесов Амазонии – пеленой старых колумбийских узоров, танцующих кружевом просроченного молока в сжатых частицах воздуха; редизайном IIWW… выедая старый войлок из этих футуристических стен; и, колокола опустевшего католического собора за этими пластмассовыми окнами, звонили Sanctus, оплакивая психею умирающего мира; corpus debile мира …
Бог поцеловал меня в лоб, так, как целует просвещенный садху лежащего на погребальном гхате околокриминального сикха, выводя на моих искусственных венах многослойный код из жидкой пластмассы: CRYVKILLJEWS; и эротичное эхо Годивы, грациозно скакало на лошади, обнаженное, по улицам Ковентри, в ситце своего благочестия, во власти инстаграма, под транквилизаторами …
Кукурузный Хрущев, размером с ресничного геккона бананоеда, сидевший в челюсти кита, в углу комнаты, вскрывал свою пережатую жгутом трахею непальским ножом кукри, и воскресал – вновь, там – оловянным солдатом терракотовой армии, отрешенно бросая в пространство:
– Все, что ты знаешь, создала ложь, Гийом. Что нужно сделать, чтобы изменить мир, где тебе будет ок? Все – это тотальная ебля трупов, моральное разложение общества …
Он страдал эпилепсией – мучительно долго и довольно давно… с отвисшей нижней губой и гноящимися глазами; пугливо выглядывал из консервированной банки томатного супа «Кэмпбелл», напевая забытую роялистскую песенку; безразлично отводя глаза, с казавшимися замедленными движениями, смотря куда-то вдаль невидимыми глазами …
Я любил писать письма, «катал» по нескольку штук в день: Дэвиду Берковицу; Джеффри Дамеру и Майклу Райану… «До востребования», тюрьма Аттика, Нью-Йорк; и Грете Тунберг, в Стокгольм; довольно редкое качество для людей XXI века… Почти всегда заканчивая свои постироничные трехстишья своей фирменной подписью:
гедонист, поклонник женщин и ценитель хороших вин …
Я ел сырую плоть красных мухоморов, что росли, искусственно созданные мною, в торфяных таблетках на подоконнике, после чего, спустя, порядка трех-четырех часов, вскрывал свою иллюминацию вен, остро заточенным хирургическим скальпелем, светящуюся прозрачными мультфильмами Уолта Диснея, выжимая мескалиновых Микки-Маусов и мескалиновых Диззи в свой граненый стакан, выпивая зараженную галлюциногенным ядом кровь; я неделями хранил в большой дубовой бочке, сваленные в единую кучу: яблоки, груши, сливы и томаты, разбавленные несколькими фунтами тростникового сахара, заставляя их бродить до состояния алкогольного напитка а-ля пруно – фирменного самогона заключенных тюрьмы в Гуантанамо, поминая этим пойлом хенд мейд Слай; я смешивал односолодовый виски «Пропер твелв» с ядом саламандры – заказанным мной на «иБэй»; я раскалывал мускатный орех надвое, вынимая жемчужину его плода, растирал его в порошок, смешивая с миллиардом амфетаминовых частиц эзотерической пыли, добытой из раскрошенного черепа Сталина и, – метилоном, засыпая получившуюся «волшебную смесь» в жерло курительной трубки из кукурузного початка, поджигал, вдыхая проходившие через нее испарения наркотического дыма; я ел таблетки экстази, словно сухие завтраки «Келлогс», смешивал «пошлую молли» с алкоголем и марихуаной; жарил тыквенные семечки на чугунной сковороде, водянистый вкус которых, такой же знакомый, как и первый онанизм, возвращал меня в сладкую матрицу детства; я лежал на полу, на матрасе набитым кукурузной соломой; чертил на старых обоях, цветом недозрелого яблока, нацистскую свастику… миллионы маленьких нацистских свастик, падающих из открытого рта Пиночета, нарисованного точно и откровенно, графитовым карандашом… Читал Сэлинджера, рассказ «Тедди», напечатанный в «Нью-Йоркере»… Читал в обратном порядке, пытаясь продегустировать ускользающую от меня суть… Я нюхал кружевные слипы оставленные тут Слай, темно-бордового цвета… вдыхал ее потерянный запах похоти и, скользил своими грубыми пальцами – вверх-вниз, по жесткому основанию эрегированного члена… мимикрируя – в Вавилонскую нефть, в эмокор от «Минор Треат», в нью-вейв от «Зе Карс» … меняя свою ртутную кровь на кокаин… Я видел, как я читал священные суры, у скал Андромеды, близ Яффо, в Палестине; лежа абсолютно голым, облитый шоколадным соусом и облепленный мадагаскарскими бабочками, с большими полупрозрачными живописными крыльями, темно-вишневыми, переливающимися на свету; под «спидами», на погребальном дольмене, обливая Коран керосином, вырывая из него страницы, и сжигая их; я спал на полу, подобно индийским йогам, на деревянной доске из которой, ровными рядами торчали длинные острые гвозди – прокачивая скилл своей рефлексии: желтохохлый какаду клевал цветочную тлю, маленьких жуков зелено-розового цвета, которые ели лепестки фиалок, а я, пил мозг из его головы… Я собирал дождевую воду, ел сырую рыбу, а однажды, мне удалось поймать темнохвостого голубя, сидевшего на ветке персикового дерева, поющего в оберег тонкого льда: «Quaesto! Quaesto!», и высосать из него кровь …
