– Тебе надо плыть на Пангею, Гийомах. Прекрасный сверхконтинент на берегах теплого моря, где зимуют змеи и птицы. Говорят, что там повсюду католические монастыри и ирландские пабы, порядка шестисот пятидесяти. Там живет хрупкая десятилетняя вьетконговская девушка из Дананга, с тающим блеском кукурузных глаз уэльских королев, и обаянием Кэрри Фишер – Метанойя. Я был когда-то знаком с ней, она была влюблена в меня. Но, я был безучастен к ней, и оттолкнул ее своим эгоизмом. От постоянного недоедания ее старший брат очень рано начал терять зрение. Школа, где они учатся, расположена достаточно далеко от деревни, за горным перевалом, и, изо дня в день, двенадцатилетний Нго сажает свою десятилетнюю сестру на плечи, помогая ей преодолевать путь от дома до школы. Вечером, когда у Нго совсем садилось зрение, роль поводыря брала на себя совсем маленькая Метанойя – вела Нго за руку через перевал. Найди ее, Гийомах.
– Если ты скажешь уехать мне, Пи Ви, я сейчас же соберу свой рюкзак, и уеду отсюда, – равнодушно отмахнулся я. – Хотя и не хочется, последние хорошие дни этой крафтовой осени.
Ирландец устало опустил голову вниз, убрав тарелку с кукурузными хлопьями в сторону. Поставив ее на стеклянный стол, стоявший у окна, рядом с книгой «Маленький принц» с шрифтом Брайля. Тяжело вздохнул, поправив татуированными, иероглифами полинезийской письменности, пальцами, свои круглые солнцезащитные очки, жестко отрезав:
– Тебе пора, Гийомах.
– Ты куриное говно, Пи Ви, – беззлобно процедил я, заполнив легкие карамельным дымом. Закрывая глаза. – Я хочу ездить в старых трамваях. В Лондоне. В малинового цвета трамваях Питер витт. Ездить по прямой из Нью Аддингтона, на юго-запад, до боро Мертон, подобно околокриминальному Эдди Фелсону, целуя в сахар девственных губ бывших девушек марокканских мигрантов. Кстати, сегодня финал Кубка ярмарок, играют пенсионеры с канонирами. Еще одна ночь, ирландец, и завтра я съеду. К тому же, буквально вчера я подрядился грузчиком на мукомольную мельницу …
– Нет.
Пи Ви аккуратно распахнул окно, слегка приоткрыв деревянные рамы, плохо прокрашенные белой известковой краской… Свежий воздух, вперемешку с каплями депрессивного дождя, который, пробирался в гостиную – сбитыми немецкими дирижаблями времен IWW, размером с Вавилонскую пыль, тут же, обнял мое загорелое осенним солнцем тело, своим покрывалом Секваны, заставив меня немного съежится от студеного ветра; ведь я был абсолютно голый; курил, ел мармелад из айвы, прикладываясь к бутылке игристого мозельского рислинга, сидя там, на полу, невозмутимым человеком шестнадцати клеток на кончике героиновой иглы, поймавшим амфетаминовый дзэн …
– Это воздух свободы, Гийомах.
– Мы, лишь искаженное восприятие нас, другими людьми, Пи Ви. И совсем не важно, сколько ты перевел денег на благотворительность, и согрел бездомных щенков встреченных на пути, все будут знать тебя исключительно как, того безумного Голландца, который разносил мефедрон по кладбищам, прятал пакетики фена в оскверненной лондонскими тедди-боями могиле за номером девяносто семь, участок Дэ. У меня чистые руки, но они будут в крови, когда я найду Палестинца» …
Ночь – застывший сок малайзийского дерева, наскоро сшитый кожаный мяч, набитый предварительно сваренными гусиными перьями… гуттаперчевый гаитянин – черный расист и антикоммунист, блуждающая под электронный бит Оскара Салы, улыбкой Барта Старра, по руинам сожженного японского храма Кинкаку-дзи, ирландским кружевом, благодатно ступая по мощенному золотыми листами полу… неприлично заглядывая в окна выцветших квартир бесформенного пятиэтажного дома, сквозь фиолетовую мозаику оконных роз… Кукурузные люди – сербские и французские мигранты, почетные ветераны боевого арьергарда «Масорка» – вывалились в ночь, разжигали костры и, жарили на большой чугунной жаровне клюв петуха, танцевали под песни Шейна Макгоуэна и Джуди Коллинз, пили тибетский чай с солью и маслом яка, и свекольный «сэм», закусывая домашний самогон домашним хлебом с примесью сорока процентов картофеля, и домашними блинами со щукой, цитируя друг другу диалоги из пьес Ионеско, переходя с французского на ирландский, перегруженный манстерским диалектом. Они словно мычали, говорили с многовековой обидой в голосе, некоторые говорили довольно быстро, через нецензурную брань, проглатывая окончания слов, скорее всего из-за отсутствия передних зубов… Вынося мирскую суету за скобки. У них тут свое этико-религиозное братство со свободной умственной инициативой …
Я заливаю в емкость керосиновой лампы Дэви остатки ирландского виски «Пропер Твелв», аккуратно подрезаю хлопковый фитиль остро заточенным хирургическим скальпелем, поджигая его, выкручивая на полную мощность, закрывая язык разгоревшегося огня ламповым стеклом, приручая его… огуречное поле, скрытое бархатом простуженного мрака, вдруг озаряется тусклым светом, играя мистическими тенями потустороннего мира; движение в округ источника пластмассового пламени и тепла резко оживает, перерождаясь солнечной сферой – каплей расплескавшегося золота на репродукторе недосказанной осени, воинственной оболочкой «непальского садхгуру», совершающего пуджу на берегу Ганга …
Я ловко надеваю военную куртку M-43 (меня интриговала идея ношения милитаристической детали гардероба в инновационных джунглях «Вавилона н.э.», к тому же, так мне было удобнее согревать бездомных щенков, встречавшихся мне на пути, ведь современные города – это агрессивная среда, и в них нет романтики), цветом песочного камуфляжа, кислотно-желтого, выменянную мной у толстяка Фулка, по кличке Авокадо, местного аскера, на дебютный роман Яна Флеминга (дело в том, что Фулк был адептом религиозного учения каббала, которое, трактует желтый цвет – как депрессивный и, приносящий несчастье поэтому он легко согласился); складываю аккуратно в свой рюкзак: домашнее печенье с фиником и кунжутом (примерно два с половиной фунта); банку сюрстремминга; банку рисово-томатного супа «Кэмпбелл»; несколько фирменных рубашек от «Фред Перри», в красную и бело-голубую клетку; корсиканский складной нож для вендетты, недопитую бутылку игристого мозельского рислинга, четыре банки темного пива «Гиннесс», курительную трубку из кукурузного початка, тыквенную флягу, зубную щетку и полотенце; головоломку Эрне Рубика, светящуюся строительством Махабат Макбары – документальной кинохроникой Жоржа Мельеса (я спешно опустошил его еще утром, когда жаркое осеннее солнце, где-то высоко, в голубом ситце безоблачного неба, светило по-летнему жарко, окропляя пустотой своего дыхания – умирающий бархат земли, засеянный дикой геранью с пурпуром распустившихся цветков, и красно-желтые полураздетые дубы и ивы, в поисках курительной трубки из кукурузного початка, лежавшей на самом дне рюкзака) … отправляясь до ближайшего железнодорожного полотна, чтобы трейнхопом доехать до Дин-Гонви …
В воздухе вкусно пахнет ореховым шоколадом. Керосиновая лампа бьется об ногу, крепко зажатая правой рукой, обжигая теплом. Звездное небо, чистое как капля опиума, прошитое вдоль и поперек: космическими кораблями, искусственными спутниками земли, орбитальными станциями, метеоритным дождем лилового цвета, раскинулось над этой безлюдной гамадой, обрушившись на меня миллионом ярких киберлиц… Я бесшумно ступаю по пшеничного цвета мокрой траве, согретый бархатным пением затаившихся в небрежно засеянной луговой овсянице цикад, лениво направляясь к железнодорожным путям… немного застенчивым «жестом Эффенберга» – прощаясь с этим местом… И оно прощалось со мной, салютом Беллами – распарывая живот Вавилонской принцессе, на велюровых легких октября, где повсюду следы рыжей осени… Теперь, там, позади, на огуречном поле, надолго поселилась зима… и, было совершенно не важно, по какой причине и когда именно мир ушел вперед. Он ушел… пока я носил длинные дреды (местные эмо-киды как-то сказали мне, что когда мои дреды дорастут до земли, я смело могу уйти – метафизически), такие, какие носят непальские садху, ходил босиком, и курил высушенную в тыквенной фляге пленку со шляпы красного мухомора, завернутую в эстетику курительной трубки из кукурузного початка, безукоризненно точно начиная каждый свой новый день, подобно Хемингуэю, с бокала холодного шампанского и, чтения утренних некрологов, поймав такой psy трип, после которого, кроличья нора Алисы покажется серым сортиром …
