‒ Ждите, ‒ приказываю ребятам, кивая на соседнюю скамью.

А сам подсаживаюсь к пареньку.

Теперь он совсем рядом. Слышу, как шуршит его плащ, когда он достает зажигалку и пачку недешевых престижных болгарских сигарет БТ. В ноздри лезет тягостный запах сигаретного дыма, от которого всегда ощущаю легкую дурноту. Что ж, приходится терпеть.

‒ Неплохой у вас городок, ‒ обращаюсь к незнакомцу.

Поворачивается. И я впервые вижу его глаза ‒ карие, насмешливые.

‒ А вы откуда?

‒ Из Большой Деревни.

‒ И Москвы, что ли?

‒ Из белокаменной.

‒ Наш городишко наверняка кажется вам дырой, ‒ цедит он.

Меня корчит от обиды за родной городок, который, если честно, никогда не был мне симпатичен. Вернее, так. В детстве я не вылезал из периферийной Оборонки и центра города просто не знал. А в молодости заболел Москвой и страшно хотел свалить в белокаменную, ‒ она снилась по ночам. Но оказался слишком трусоватым, осторожным, тяжелым на подъем. И остался куковать в этом городке.

И все же незнакомец сразу становится мне противен. Напялил дряхлую широкополую шляпу и изображает то ли сверхчеловека, то ли непризнанного гения.

А он продолжает:

‒ У меня с детства мечта – жить в первопрестольной.

Потом, криво усмехнувшись, добавляет:

‒ Шмотки, гляжу, на вас заграничные. Подержанные, но ‒ фирмá. Этого не скроешь. Такое здесь не шьют.

Обводит меня восхищенным взглядом.

‒ Сразу видать. По мне так лучше западная комиссионная одежонка, чем новая отечественная. Я бы и сам такое надевал, но… Стараюсь не привлекать внимания к своей скромной персоне. Зачем выделяться? Я не кинозвезда. Да и деньжонки нужны немалые. Ношу то, что и большинство. За единственным исключением: нагло фигуряю в довоенной отцовской шляпе, уже потертой. И этим дразню население.

Надменно кривит рот. О чем он и Роман разговаривали возле кинотеатра «Родина»? А что, если хромой просил его всячески нас задерживать, пудрить мозги?

Как мне себя держать? Распахнуться и вызвать на ответную открытость? А если просто начнет врать?

Вопросы без ответов.

А время идет.

Небольшие, словно слегка выцветшие глаза паренька безмятежны и чуть ироничны. Лишь теперь замечаю над верхней его губой узенькую, тщательно выбритую ниточку пижонистых усиков. Уверенное в себе наглое хамло. Лет ему не больше тридцати, а держится как сорокалетний.

‒ Мне почему-то кажется, что вы начальник, ‒ говорю ему.

‒ Мелкий. Мастер в сборочном цехе.

Он самодовольно ухмыляется. На верхней челюсти два передних зуба ‒ золотые.

‒ А вы кем работаете? ‒ спрашивает небрежно. ‒ Мы не коллеги?

‒ Программист. Прибыл на конференцию, делиться опытом.

‒ Наблюдал я как-то вашу ЭВМ, ‒ цедит он, усмехаясь, выпуская дым из ноздрей. ‒ Стоит здоровущая железная хреновина, моргает лампочками и как бы говорит: «Сейчас та-акое выдам!..» А рождает мышь. Пользы от нее ровно никакой. И долго еще не будет.

«Как ты заблуждаешься, парень!» ‒ вертится у меня на языке; сглатываю эти слова вместе со слюной.

Он протягивает ладонь.

‒ Валентин.

Пальцы длинные, сильные, цепкие. Нарочно стискивает мою руку, точно клещами. Выдерживаю. Он удовлетворенно усмехается. Спрашивает:

‒ Знакомишься с городом, приятель? Здесь знакомиться не с чем. Нищий набор типовух и кособоких изб. Все грязное, завалящее. Глаз положить не на что. Девчонки ‒ так себе. Серость. Ширпотреб. Москвички – дело другое. Не парижанки, но вполне комильфо. Умеют подать себя. А здесь… Одно слово: глубинка, глухомань.

‒ Что ж ты в Москву не переедешь?

‒ Легко сказать. А жилье? А прописка? Нет, браток, что-то не тянет меня в лимитчики. Вот и плыву по течению. У тебя что в Москве?

‒ Комната в двухкомнатной квартире.

‒ Во, видишь, комната. А я где головенку свою греховодную преклоню? Был бы строителем, мог бы понемногу жилплощадью отовариться. Поначалу – койка в общаге. Потом ‒ хрясть! – квартирка в новостройке. Естественно, у черта на куличках, но ‒ в столице. Нет, я в строители переквалифицироваться не собираюсь. Не мое…

Умолкает. Супится. И внезапно прищуривает правый глаз.

‒ Послушай, чувачок, мне почему-то кажется, что ты – не из Москвы. Да чего там, уверен. Зуб даю. Золотой.

‒ Почему так решил? ‒ спрашиваю, обмерев.

‒ Заметил, как ты и эта мелочь пузатая, ‒ он брезгливо мотает головой в сторону Алешки и Немой, беззвучно окаменевших на соседней скамейке, ‒ за мной шпионили. А потом ты подсел ко мне. Как бы невзначай. Ну, приятель, колись, чего надобно?

‒ Что, принял меня за мента? ‒ я посмеиваюсь, оттягивая время.

‒ А хрен тебя знает, кто ты такой, ‒ беззлобно усмехается он.

«А ты кто такой, Валя-Валентин? ‒ крутится в моей голове. ‒ Возможно, ты – убийца моего отца и встречался с «дядей Ромой» возле киношки, чтобы получить последние наставления? Что ж тогда получается? Роман ‒ заказчик, а ты ‒ киллер?»

Заставляю себя улыбнуться внезапно заледенелыми губами.

‒ У тебя мания преследования, Валентин. Что за бред! Никто за тобой не следил. Я вчера прилетел из Москвы и…

‒ Брось, я маасквичей перевидал. Ты – местный. Но какой-то странный, диковинный, точно не отсюда. Не могу тебя раскусить. А, впрочем, зачем? ‒ добавляет он пренебрежительно. ‒ И вообще, надоел ты мне, брателло…

Я даже не обижаюсь. Встаю со скамьи и – сам не пойму, зачем, словно в бреду отправляюсь в сторону улочки Бонч-Бруевича. Ребята топают за мной. Даже не оглядываясь, ощущаю их присутствие за своей спиной.

У меня кошки скребут на душе. Я ‒ законченный дурак! Зачем тащился за Валентином? Неужто надеялся его расколоть?

«Все пропало! Все пропало! ‒ рефреном стучит в мозгу. ‒ Роман к чему-то готовится в Оборонном районе. А мы здесь занимаемся всякой ерундой… Стопроцентный кретин!»…

Что я потерял на торговой улочке Бонч-Бруевича? Понятия не имею. Но вот она – во всем своем уродстве.

В 1999-м она до отказа забита киосками, бойко торгующими шмотками, игрушками, дешевой бижутерией, сувенирами. Горожане, теснясь и толкаясь, пожирают глазами выставленное в витринах базарное барахло, запихиваются в тесные мирки «комков», чтобы приобрести для себя или для своего ребенка китайскую (или турецкую) тряпочку или игрушку.

Через год (как обещает мэр) киоски снесут, улочку оборудуют скамьями и клумбами, и она превратится в местный Арбат. Во что не очень-то верится. Все уже привыкли к безалаберной комочной жизни, в которой есть мишурная мещанская романтика, почему-то приятно греющая душу.

Сейчас, в 71-м, Бонч-Бруевича невероятно скучна. Пыльная, облезлая, с осыпающимися, потерявшими цвет особнячками и неопрятными советскими типовухами. Ни комков, ни гремящей удалой попсы, от которой пухнут уши, ни одурелой толпы, жаждущей второсортных безделушек. Улочка безлюдна, точно вымерла.

Но Алешка и Немая, похоже, от Бонч-Бруевича в восторге. Оба никогда в центре не бывали.

‒ Алеша! ‒ раздается слева от меня.

Невольно поворачиваю голову. Само собой, окликают не меня ‒ я здесь непонятно кто. Обращаются к Алешке.

Да это училка английского! Двадцать восемь лет назад она казалась мне высокой, жилистой и некрасивой. Сейчас она чуть ниже меня, но жилистость и некрасивость остались при ней. Даже, пожалуй, проявились еще нагляднее, отчетливее. Я не был вхож в кружок ее любимчиков и с инглишем до сих пор не дружу.

‒ О, и Лиза тут! ‒ англичанка лучится предельной радостью.

Только теперь она замечает меня.

‒ А это кто с тобой, Алеша? Представь, пожалуйста. Это не твой отец ‒ тот мне известен.

Оттарабаниваю уже привычное:

‒ Я – Алешин приятель. Из Москвы. И зовут меня тоже Алексеем. Такое вот совпадение. Мы даже немного схожи с Алешей, не находите?

‒ Пожалуй, сходство есть, но небольшое. Нет, у вас совершенно разный тип лица… Ну, а я – Фаина Анатольевна. Для вас – просто Фаина.