‒ 1971-й.

И глядит на меня с укоризной, не прикалываюсь ли над ним?

А трамвай, между тем, позванивая и постукивая на стыках, с железным упорством движется вперед.

Наша остановка. Выходим.

Нас обнимает мягкое тепло бабьего лета. Снимаю спортивную шапочку, сбрасываю пуховик, засовываю под мышку. Теперь на мне свинцового цвета толстовка с капюшоном, надетая поверх старой черной футболки. Подражая мне, Алешка стаскивает ушанку, пальтишко и оказывается в серовато-буром потрепанном свитерке.

Мой привычный с детства низенький район. Облупившаяся штукатурка, косые, кривые деревянные двери, обшарпанные рамы, трещины на асфальте.

Наклоняюсь, поднимаю опавший листок. И ощущаю кончиками пальцев угасающую хрупкую плоть. Выглянувшее на минутку солнце светится сквозь нее, ясно различимы жилочки, по которым недавно текла зеленая кровь.

Лист ‒ настоящий! Это ‒ не сон!

Мой двухэтажный двухподъездный дом. Шероховатые стены аляповато выкрашены розовой краской. Знакомая дряхлая разбитая дверь.

В подъезде темновато, пахнет сыростью и еще чем-то неуловимым.

С каждой скрипучей деревянной ступенькой все сильнее раскачивается сердце. Всерьез опасаюсь, что не выдержит, разорвется…

И вот мы стоим перед дверью моей давнишней квартирки, ‒ а сердце не разрывается, лишь слегка закладывает уши.

Алешка нажимает на кнопку звонка. Отворяет баба Зина. Ей немного за пятьдесят. Дородная, домашняя. Словно не было стольких бед, выпавших на ее долю. Короткие волосы выкрашены хной.

Всплескивает пухлыми руками:

‒ Ты чего по-зимнему вырядился? Теплынь на дворе. А это кто с тобой?

Вежливо представляюсь:

‒ Меня Алексеем зовут. А с Алешей я познакомился случайно, на улице, возле магазина подарков.

‒ Здравствуйте, Алексей, очень приятно, ‒ бабушка протягивает мягкую увесистую ладонь, предварительно вытерев о передник.

Пожимаю – и вдруг на миг вижу ее в гробу, желтую, седую, совершенно не похожую на себя. Скорбно и умиротворенно сложившую руки на груди.

Она умерла в 1985-м, когда мне было двадцать шесть. К этому времени я привел сюда, к бабе Зине свою жену Марину. Потом здесь родилась дочка, и мы ютились в двушке вчетвером.

Бабушка и Марина друг друга откровенно ненавидели, хотя до открытых столкновений не доходило. И свою правнучку баба Зина не полюбила, скорее всего, как Мариночку номер два. А дочь действительно так походила на мать, что оторопь брала.

Но вот что странно: бабы-Зинина смерть, которая, по идее, должна была сцементировать нашу маленькую семью, разрушила то последнее, что как-то склеивало мое и жены нескладное сосуществование. Примерно через год мы разбежались.

Баба Зина, толстая, с маленькими злыми глазками и злыми губками мне никогда не нравилась. Даже в раннем детстве. Что-то было в ней неприятное, мелкое, бабье, фальшивое.

Позже, когда она умерла, стал запоздало ценить ее безмерную любовь ко мне. Помню, она пекла вкуснейшие пирожки и складывала в две кастрюли. В большую – с мясной начинкой. В маленькую ‒ с вареньем. Эти она выдавала после долгих упрашиваний. Считала, что мне необходимо мясо.

Я был солнцем ее жизни.

И вот баба Зина передо мной. Живая и здоровая. Внушительный живот, круглые веснушчатые руки. Такая родная-родная, что у меня точно клещами стискивает горло. На ней деревенский цветастый халатик.

Но бабушка моих сентиментальных чувств не разделяет: мне становится нехорошо под пристальным взглядом ее близоруких голубеньких глазок.

‒ А вы на Костю, Алешиного папу, немножко похожи. ‒ Она улыбается, но взгляд остается жестким, подозрительным. ‒ И на самого Алешку… чуть-чуть. А вы не этот, не дальний родственник?

‒ Меня самого поразило сходство. Ну и решил познакомиться с Алешей. Я приезжий.

‒ А откуда явился-то?

‒ Издалека. Из Москвы.

‒ А чем занимаешься?

‒ Есть в Москве институт, в котором разные научные опыты ставят. А я приборы ремонтирую.

‒ Ремонтник, значит, ‒ баба Зина презрительно кривит губки.

Алешка уводит меня в гостиную.

Мой мирок. На диване я спал и иногда видел удивительные сны. А днем валялся на нем, читал взахлеб или мечтал, размышлял о чем-нибудь этаком… возвышенном, романтичном. А за столом готовил уроки. Вот почему диван – счастливые воспоминания, а стол – неприятные, горькие, мучительные. Есть в комнате и второй диван, отцовский.

Озираюсь со смешанным чувством умиления и тоски.

Алешка плюхается на стул. Поясняет:

‒ Эта комната – моя и папина. А другая – бабушкина.

Часть гостиной погружена в тень, но на гранях примитивной стеклянной вазочки, которая изо всех сил изображает хрустальную, посверкивает солнце. Тупо уставляюсь на нее. Острые лучики света сквозь сетчатку глаз вонзаются в мозг, будоража каждую клеточку.

Внезапно во мне что-то торкается. Без сил опускаюсь на стул.

Так вот почему я оказался в 1971-м!

Меня обдает морозом, точно стылая новогодняя ночь 1999-го врывается в теплую осеннюю гостиную.

‒ Алешка, не знаешь, где сейчас отец?

Недоуменно вскидывает плечики. Кидается к двери, высовывает голову в прихожую:

‒ Баб Зин, папа куда ушел?

Слышу ответ:

‒ Не знаю. Гулять отправился. Сегодня ж воскресенье.

‒ А где он может гулять? ‒ кричу я.

Шаркающие шажки. Баба Зина, отодвинув Алешку, возникает в дверях.

‒ А он мне не докладывает. Где хочет, там и бродит. Я за ними не слежу – ни за Костей, ни за Алешкой. Вон Алешка с утра пропал, а потом вернулся. Да не один, с вами. Я слова не сказала. А Костя – человек взрослый.

‒ Ему кто-то позвонил?

‒ Никакого звонка не было. У нас телефон вон, на тумбочке в прихожей. Я бы звонок услыхала, не глухая. Спрашиваю: «Ты куда собрался, сынок?» ‒ «Да так, ‒ отвечает, ‒ встретиться с одним человеком надо». И усвистал.

‒ Очень торопился?

‒ Нет. Спокойный был, даже веселый… А что случилось-то?

Ее мясистое лицо подрагивает в смятении.

‒ Не волнуйтесь, Зинаида… Извините, как вас по батюшке?

‒ Зинаида Афанасьевна.

‒ Все в порядке, Зинаида Афанасьевна. Пока шли сюда, Алеша рассказал о своем отце, да так увлекательно, что мне отчаянно захотелось Константина повидать. Интересный, должно быть, человек.

‒ Ух, а я уж грешным делом подумала… Напугал ты меня, Алексей… И спрашиваешь, будто следователь. Сразу вспомнила проклятый 40-ой. У нас ‒ в моей комнате ‒ соседи жили…

‒ Ну, какой я следователь, Зинаида Афанасьевна. Самый обыкновенный обыватель… Хочу прогуляться по городу. Не возражаете, если Алеша пойдет со мной?

‒ Только недолго разгуливайте, ‒ предупреждает баба Зина, поглядывая на меня с крайней недоверчивостью.

‒ Само собой. Я оставлю у вас куртку?

‒ Конечно, оставляй, ‒ с удовольствием откликается бабушка, наверняка воспринимая мой пуховик как залог. ‒ Я и то гляжу, не по сезону наряжен. А одежка у тебя интересная. Иностранная, что ли?

‒ В прошлом году ездил в ГДР, по турпутевке. Там купил.

И мысленно усмехаюсь. Все тряпье на мне – китайский ширпотреб.

Во дворе усаживаемся на лавочку.

‒ Вспомни, Алеша, где и как мы познакомились. Неужели ты ничего не понял?

‒ Ну-у-у… ‒ Он мнется, потупив глаза.

‒ Алешка, ты же обожаешь научную фантастику, Беляева, Жюля Верна, Уэллса, Брэдбери, а когда очутился в будущем, не разобрался, что и как? Ох, не верю. Все ты сразу понял, но постарался поскорее забыть, как кошмарный сон. Но это не сон, Алешка! Я – сорокалетний ты. Посмотри, как мы похожи! Вон ‒ родинка над верхней губой. Наша общая родинка. Хочешь? ‒ поведаю самую мелкую подробность из твоей жизни, о которой не знает никто, кроме тебя. Веришь мне, Алешка?

Смотрит округлившимися блестящими глазами. Нерешительно тянет:

‒ Да-а-а.

‒ А теперь слушай внимательно. Сегодня, возможно, очень скоро, убьют твоего отца.

‒ А откуда вы знаете?

‒ Как откуда? Включи мозги, малыш!