‒ Не скажете, как нам найти Романа?

‒ Какого еще Романа? ‒ блеклые голубые глазенки становятся злющими, ледяными, узкие кровавые губки поджимаются.

‒ Хромого, ‒ подсказываю я, потому что Алешка вряд ли произнесет это слово.

‒ А-а-а, этого, ‒ вздыхает вахтерша. ‒ Так он ушел.

‒ Куда?

‒ А я почем знаю. Он вообще-то на улицу редко выходит. Торчит у себя, как сыч.

‒ А куда он обычно отправляется?

‒ Я ему что, мамаша? ‒ вопросом на вопрос отвечает вахтерша, вонзив в меня поросячьи глазки.

‒ Ну, возможно, он хотя бы иногда ставит вас в известность.

‒ Ставит в известность, ‒ передразнивает толстуха. ‒ А вот не ставит. Не хочет. ‒ И неожиданно добавляет: ‒ И правильно делает.

‒ Он очень нам нужен! ‒ умоляюще поизношу я.

Баба не удостаивает меня ни единым словом.

Уныло поворачиваемся к выходу.

‒ Эй, погодите! ‒ внезапно кричит вахтерша.

Оборачиваемся.

‒ Он обычно в столовке обедает. На углу Пестеля и Краснознаменной…

Точка общепита залита солнцем, поблескивают голубоватые квадратные пластиковые столешницы. Столики заняты не все, и на раздаче почти никого. Воскресенье, люди привычно обедают дома. Меня ошарашивают бедность и казарменный дух несчастной забегаловки.

Алешка украдкой тычет указательным пальцем в дальний угол столовой.

‒ Вот он!

Роман выхлебал суп и принимается за второе: котлету с макаронами. На третье он взял компот.

Помню, в детстве он казался мне чем-то демоническим. Он предпочитал надевать черное, темно-серое или коричневое, и всегда его ноги были обуты в черные ботинки. Он чуть прихрамывал, но порой было заметно, что ходьба дается ему с великим трудом.

Потом мне объяснили, что дяди Ромина левая ступня – протез. С тех пор его левый ботинок стал вызывать во мне почти суеверный ужас. Он меня как будто гипнотизировал. Перехватив мой завороженный, как у кролика, взгляд, Роман понимающе усмехался. Я краснел до ушей и покрывался потом.

А теперь этот тридцатилетний баклан кажется мне пошлым позером, не более того. В нем нет ничего страшного, тем более инфернального. Обычный пижон, который вызывает не страх, а жалость. Или омерзение.

Лично у меня он вызывает жалость. Убогий фигляр в потертом костюме, пытающийся изображать сверхчеловека.

Он отрывается от макарон, поднимает глаза ‒ и заметно бледнеет. Потом его бесцветные губы кривит знакомая усмешечка.

‒ Привет, ‒ обращается он к Алешке.

Голос хрипловатый, должно быть, от волнения.

Потом поворачивает голову ко мне.

В детстве я безуспешно пытался понять, почему дядя Рома круглый год носит солнцезащитные очки? Спрашивал у отца, но тот всякий раз уходил от ответа. Сейчас думаю так: скорее всего, для понта.

Преодолев накатившую гадливость, выдаю отработанную легенду:

‒ Я ‒ новый Алешин знакомый. Из Москвы. Будьте добры, посоветуйте, где мне отыскать Константина?

‒ «Разве я сторож брату моему?» ‒ его ухмылка становится невыносимо мерзкой. ‒ Это из Библии, господа-товарищи… Послушайте, друзья, все мои контакты с Костей сводятся к шах-ма-там. Где и с кем он проводит остальное время, меня не интересует. Я ясно выражаю свои мысли?

‒ А сегодня вы собираетесь играть в шахматы с Константином?

‒ Мы вчера резались до одурения. Нынче воскресенье. Отдых.

Во мне зарождается отчетливое ощущение, что «дядя Рома» врет или, во всяком случае, недоговаривает. Глаза за дымчатыми очками насторожены… Или это мне кажется?

Выбираемся из столовой, предоставляя Роману заканчивать обед, молча маемся неподалеку от входа в общепит, неизвестно чего ожидая.

Но надо на что-то решиться. Время идет, и минуты на моих электронных неумолимо перетекают одна в другую.

В глазах Алешки тревожное недоумение.

‒ Что будем делать теперь? ‒ он не обращается ко мне по имени, словно боится разбить нечто неосязаемое и хрупкое.

‒ Следить за Ромой, ‒ категорично отрезаю я. ‒ Других подозреваемых у нас все равно нет, а этот тип крайне сомнителен…

Стеклянные двери общепита отворяются, и на крыльце возникает Роман. В его темных очках тускло поблескивает солнце. Спускается по ступенькам, неторопливо ковыляет куда-то. Трогаемся вслед за ним.

Слава богу, по сторонам он не глядит, назад не оборачивается. Движется медленно, сильно прихрамывая, должно быть, размышляет о своем.

С изумлением ощущаю в себе азарт погони.

Молча движемся за «дядей Ромой», глядя на его покачивающуюся спину в свинцового цвета плащике. Мимо довоенных и послевоенных горемычных облезлых домишек, выкрашенных, в основном, в песочный цвет. Некоторые из них ‒ в сероватых от времени завитках лепнины. Асфальт весь в ухабинах, трещинах и заплатах. А вокруг – волшебные разноцветные деревья, беспечно сбрасывающие листву.

Наконец добираемся до пятиэтажного здания, возведенного в помпезном имперском стиле, с колоннами и прочими псевдоклассическими наворотами. На первом этаже размещается кинотеатр «Родина». Когда-то здесь в темноте и дыхании зала угловатый пацаненок Алешка с открытым ртом и сияющими глазенками таращился на экран.

Роман останавливается как раз у входа в кинотеатр. Тот украшен лепной аркой и оттого кажется вратами дворца – одряхлевшего, растерявшего былую роскошь, но еще изображающего из себя восьмое чудо света. Нахохлившись, закуривает. Видимо, кого-то ждет.

Перед кинотеатром – небольшая площадь. Укрыться на ней невозможно, и мы прячемся за углом магазина спорттоваров.

Время от времени Алешка, как самый глазастый из нас, высовывается ‒ и отрицательно мотает головой.

И вдруг – после очередного подглядывания ‒ шепчет:

‒ Кто-то к нему подошел.

‒ Опиши этого человека.

‒ Плащ такой… желтоватый, серая шляпа, брюки тоже серые, ботинки… ботинки черные.

‒ А лицо?

‒ Он боком стоит… А сейчас ‒ вообще спиной. Он немножко выше дяди Ромы. Сантиметров на пять… Расходятся!

Неизвестный направляется к трамвайной остановке. Походочка летящая, танцующая, уверенная. Роман, немного помедлив, шкандыбает куда-то вдоль торцевой стены кинотеатра.

Тут же вспоминаю великий роман Булгакова: «излюбленный бандитский прием – уходить врассыпную».

‒ Двигаем! ‒ командую ребятам. ‒ За мужиком!

Почти бегом следуем за незнакомцем. Пересекаем широченный унылый Коммунистический проспект – как раз вовремя. Парень влезает в трамвайное нутро. Мы – за ним.

Алеша, стесняясь, сует толстой молодой хамоватой кондукторше девять копеек, оплачивая проезд нас троих.

Все сиденья в вагоне заняты. Парень стоит, вцепившись в перекладину. Симпатичный: римский нос, темные прямые брови. Только рот и подбородок невыразительные, вялые.

Изо всех сил стараюсь не пялиться на него, а сам думаю: «Господи, что я творю! Наверняка и «дядя Рома», и этот тип непричастны к смерти отца! Я ‒ глупец! Выслеживаю невесть кого и упускаю истинного убийцу!»

Меня до костей пронизывает ощущение провала, бессмысленности моих нелепых телодвижений, предчувствие неминуемой катастрофы. Я ведь даже не представляю, где сейчас отец и кто собирается его уничтожить!

Мало того, не знаю мотива.

Отца убили не из-за денег. А из-за чего?

Ненависть? Чушь собачья. Невиннейший, добрейший фантазер – кто мог его ненавидеть?

Единственное, что хоть как-то успокаивает, ‒ сама судьба закинула меня в смиренный осенний день 26 сентября 1971-го года. Стало быть, есть в этом безумии какой-то смысл, какая-то цель!

А вагон между тем, скрипя и позванивая, движется по маршруту.

Минут через двадцать незнакомец выходит.

Центр города. Скромного размера площадь. Памятник Ленину. Ни елки, ни ледового городка, ни обезумевшей толпы. Тихо. Безлюдно. Ветер метет по брусчатке пыль и опавшую листву.

«Мистер икс» спускается к пруду, усаживается на скамейку, неотрывно глядит на темную, ритмично колышущуюся массу зеленоватой воды. Солнце – в пепельном тумане облаков, отчего вокруг скучно и сурово.