Свершилось!

Когда он пришел во власть, я был начинающим следаком прокуратуры и не понял, что произошло. Но старшие были в восторге: свой в доску мужик ‒ прямой, непреклонный, неодолимый! Этот не будет хитрить, кривить душой, рубанет так, что мало не покажется. Да, языком трудно ворочает, слова будто тяжести таскает. Но именно краснобаи завели страну в тупик.

Наворотил он немало. Словно сама собой возникла полунищая кровавая страна, которая волочилась невесть куда, раскачиваясь из стороны в сторону, как не держащийся на ногах алкаш.

И вот он уходит, пьющий обрюзгший несчастный старик. Незадачливый Дед Мороз, который меньшинству притащил огроменный мешок подарков, а большинству – проблемы и горе. Растворяется в прошлом. В двадцатом веке. Во втором тысячелетии. Третье тысячелетие нам начинать без него.

Бьют куранты.

‒ Счастья тебе, Сероглазка, самого большого, какое только возможно!

Вижу: нос у нее красный, глаза мокрые. И пугаюсь.

‒ Что случилось?

‒ Ельцина жа-а-а-лко!

Обнимаю ее пушистое тельце. На моих щеках ‒ соленые Сероглазкины слезы.

Тихонько говорю в маленькое ушко:

‒ Сероглазка, выходи за меня замуж!

Господи, твоя воля, что произнесли мои очумелые губы! От великолепия невероятной ночи, от бордо и шампанского, от прощальных ельцинских слов я рассиропился и потерял контроль над собой!

Но сказанного не воротишь.

Сероглазка отодвигается, смотрит на меня сияющими мокрыми глазами.

‒ Королек, ты сделал мне предложение?

‒ Вроде того, ‒ соглашаюсь уныло.

‒ Я буду самой лучшей женой! Самой лучшей во всем мире!

‒ Охотно верю.

Сероглазка обвивает мою шею своими ручонками, прижимается крепко-крепко, целует, и мои щеки становятся мокрыми от ее счастливых слез.

Так незаметно скользим в третье тысячелетие. И абсолютно нет никакой помпезности, пафоса, только за окнами трещат и взрываются петарды. Но так происходит каждый Новый год, и этот не исключение.

Пьем за нас двоих, Королька и Сероглазку. И я уже не вполне понимаю, доволен я или удручен?

Завтра разберемся. Впрочем, завтра уже наступило…

Названивает мобила.

‒ Наверное, твой приятель, ‒ невозмутимо предполагает Сероглазка, как будто только что не запрокидывала голову, изнемогая под моими поцелуями. ‒ Который звонил насчет женщины и мужчины.

Хмыкнув, беру трубку.

‒ Королек, ‒ раздается в моем ухе, ‒ мы побывали в «Победе». Отца нет. Что делать дальше, не знаем. Подскажи! Время уходит! Отца скоро убьют!

Негромкий Алешкин голос действует на меня куда сильнее истеричного крика. Парень действительно на грани срыва.

Обреченно вздыхаю. Даже если невообразимая история Алеши – истина чистой воды, как я смогу помочь? За считанные часы, отсюда, из 2000-го!

К тому же непостижимая Алешина история меня ничуточки не зацепила, поскольку не вжился в нее, не проникся аурой, ароматом.

‒ Ладно, ‒ говорю неохотно. ‒ Позвони минут через пять. Покумекаю.

И, когда в трубке пропадает Алешин голос, обращаюсь к Сероглазке:

‒ Снова прошу совета. Не оказалось в «Победе» нужного нам человечка. Теперь где искать?

Сероглазка в раздумье надувает щеки, с шумом выдыхает. Беспомощно признается:

‒ Вопросище! ‒ И тут же радостно сообщает: ‒ Неподалеку от «Победы» ‒ скверик. ‒ Там иногда влюбленные парочки сидят.

‒ И ты сидела? ‒ спрашиваю ревниво. И сердце останавливается.

Она потупляется и сникает. Набираю номер Алеши.

‒ Погляди рядом с «Победой», в скверике.

‒ Ага, понял, ‒ нервно подтверждает он и пропадает.

Понятия не имею, что там, в 71-м году, происходит, но во мне закипают тревога и азарт.

‒ А мне нравится вот так расследовать, ‒ признается Сероглазка. ‒ Давай вместе будем сыщиками! Между прочим, Агата Кристи работала медсестрой. Как я.

‒ Поглядим, ‒ уклончиво говорю я. ‒ Все еще впереди…

* * *

26 сентября 1971-го года.

Алексей

‒ Ну, что, ‒ спрашивает Алешка, глядя на меня снизу вверх. В его голосе сквозит безнадежность. ‒ Теперь куда?

‒ Здесь рядышком должен быть скверик. И я даже знаю, где. Есть шанс, что отец и женщина – там.

Плетемся в сторону сквера. Надежда во мне иссякла. Кажется, что тащу на спине сорок кило усталости и апатии. Ноги передвигаются еле-еле, словно бреду на костылях.

Алешки и Немая шагают бодрее. Они молоденькие, на них не лежит груз сорока лет кривой и косой судьбы. Тащусь за ними, чувствуя себя дряхлым и больным.

Вот и сквер. Под ногами похрустывают невесомые листья.

‒ Погуляйте, поглядите, ‒ обращаюсь к ребятам. ‒ Я подожду здесь.

Совершенно опустошенный, без сил опускаюсь на скамью. И застываю.

Хорошо вот так расслабленно откинуться на спинку скамьи, подставить лицо нежаркому сентябрьскому солнцу и не думать ни о чем…

Какое-то неясное беспокойство заставляет открыть глаза.

Ко мне приближаются Алешка и Немая.

‒ Он тут! ‒ звенящим голосом сообщает Алешка.

И указывает пальцем. Его глазенки торжествующе горят.

‒ С женщиной, ‒ покраснев, добавляет Немая. ‒ Сидят на скамейке.

У меня сбивается дыхание.

ОТЕЦ!..

* * *

14 мая 1956-го года.

Автор

Им по семнадцать лет. Обоим – ему и ей.

Время шальное, беспокойное: окончание школы. Деревья надели шапки из молодой зелени, поработали дворники, ‒ и город разом похорошел, засиял. Угрюмый замарашка, весной и осенью погруженный в непролазную грязь, он ‒ как Золушка в принцессу ‒ вдруг превратился в крупный респектабельный советский город.

Скоро экзамены, а Косте заниматься не хочется. Он с трудом заставляет себя идти в школу. Да и у других ребят из его класса настроение чемоданное. Самые твердокаменные учителя двоек уже не ставят: скоро прощаться, и нет никакого желания напоследок портить настроение и школярам, и самим себе. И в памяти выпускников желательно остаться со знаком плюс: добрыми, все понимающими и снисходительными.

Костя и вовсе не ходил бы в школу, но там – Ленка.

Дружат они с девятого класса. Сначала после уроков бродили по своему невысокому району, мало чем отличающемуся от рядового поселка, болтали о разной ерунде. Потом стали целоваться.

В классе приняли как данность: эти двое ‒ будущие муж и жена.

И они оба уверены, что поженятся, как только исполнится восемнадцать (хотя он даже не делал ей предложения). Поэтому в их отношениях есть уже нечто будничное. Они сидят за третьей партой среднего ряда, остро ощущая, что все вокруг чужие, хоть и симпатичные, а они – семья.

Лена запросто заглядывает в его квартиру. Костина мать, которая просит называть себя просто Зиной, принимает будущую невестку доброжелательно. Но, едва та уходит, сразу супится и принимается твердить сыну, что рано ему жениться, молоко на губах не обсохло. А детишки пойдут – тут вообще пиши пропало, кончится его спокойная жизнь. На что Костя резонно возражает, что сама мать выскочила замуж в девятнадцать. «Зато твоему отцу было двадцать шесть», ‒ возражает Зина, улыбаясь и вспоминая прошлое.

В их чувстве практически нет эротики, им достаточно вполне невинных поцелуев. В Косте иногда вспыхивает тяжелое желание, но Ленка ведет себя естественно, как друг или жена, и это охлаждает его пыл.

Урок еще не начался, в классе царят благодушие и раздолбайство. Доска исчеркана удалыми каракулями. Какая к чертям учеба! Сердца то колотятся, то цепенеют в предчувствии последнего звонка, экзаменов ‒ и неизведанной жизни, которая распахивается перед ними, взрослая и блаженная.

‒ Привет, Топилка! ‒ кричит Генка Семицветов.

‒ Здорово, ‒ бурчит, насупившись, Костя.