Я выбежал с кусочком ткани к бабушке и стал выпрашивать, где у нее инструменты для того, чтобы я мог сделать рамку для зорьки. Она сначала нахмурилась, озадачилась, а потом похвалила меня за инициативу и нашла доску и гвозди.

На следующий день я расправился с рамкой, повесил зорьку над своей кроватью, ожидая удачи, и окончательно заскучал.

Птичка висела над моей подушкой, и я не находил себе занятий, кроме как смотреть на нее. Иногда мне нравилось послушать по радио «Пионерскую зорьку», потому что меня смешило, что мою и мамину птичку зовут так же, а еще из-за того, что там дети рассказывали истории и я чувствовал будто бы свою причастность к ним. По факту я не был одинок, ведь я ездил в школу аж в сам Василевск, но от моих одноклассников я оказался в отрыве. Мне приходилось вставать на целую вечность раньше и нескончаемо долго ехать на автобусе до города, из-за этого я уже приезжал на учебу усталым. Даня и Мишка оставались гулять после учебы, а мне приходилось идти на остановку до Зарницкого, и наша дружба потихоньку растворялась. Другие одноклассники мне стали совсем неинтересны. К тому же я знал, что после Нового года меня переведут в Зарницкую школу.

Несколько раз я выходил из автобуса в Василевске, и, отбившись от толпы, бежал что есть мочи в Малый парк и скрывался там среди елей до конца школьного дня. Но это было холодно и небезопасно, люди могли меня заметить и рассказать моим учителям, всем стало бы очевидно, что я пропускаю занятия, поэтому я прогуливал только пару раз.

Мне совсем не хотелось изучать ни сам город, ни людей Зарницкого. Баба Тася часто мне говорила пойти поиграть во дворе с ребятами, но я только смотрел на них в окно: незнакомые мальчишки чудились мне какими-то дурацкими, а к девчонкам я стеснялся подойти сам. На велосипедах дети здесь не катались и казались мне существами с другой планеты. Когда я сообщил об этом бабе Тасе, она посмотрела на меня так, будто бы я сам с Луны свалился.

– Зима же, Гришка, – сказала она и покачала головой.

Но с одним обитателем Зарницкого я все-таки познакомился, его звали Толик-Алкоголик. Как-то я возвращался из школы и увидел около нашего подъезда инвалида. Он сидел в коляске весь красный от холода. Он казался тощим, как моя мама, только страшным и жалким. Черты его лица размылись, подпухали, несмотря на истощенность его тела.

– Здравствуйте, – сказал я, хотя мы и не были знакомы.

– Здрасьте-мордасьте, – ответил колясочник Я удивился такому приветствию, мне казалось, что инвалиды – грустные люди. Однажды я с другими тимуровцами ходил к одному дедку с палкой, он еле передвигался, и в нем мне не виделось ничего веселого. Мужик покосился на мой портфель.

– Что же, дядя, ты стоишь, смотришь как чужой, не несешь ни дров, ни книг школе трудовой.

Я не нашелся, что ему ответить.

– Вам нужна помощь? Помочь подняться в дом или спуститься на улицу?

– Жрать мне неси!

– Вы кушать хотите?

– Ясен пень, жрать давай!

У меня с собой не было еды. Слабым нужно помогать, но я не ожидал, что немощные люди могут быть такими требовательными.

– Сейчас я спрошу у бабушки.

– Это правильно! Это ты верно подметил!

Я вообще ничего не понял, поэтому, кивнув ему напоследок, понесся к бабе Тасе.

– Ба, там дядька в инвалидном кресле, он есть просит!

– Это Толик сидит, не связывайся с ним.

– Какой еще Толик?

– Алкоголик. Это брат Виталика, который живет на нашем этаже напротив. Его, спившегося, нашли в соседнем селе, от водки он всю память потерял, деньги все пропил и так истощился, что на ногах не держится теперь. Виталик с женой забрали его к себе жить. Они утром его выставят во двор и уходят на работу, а вечером забирают. Он поселился у них только этой весной, поэтому еще не понятно, станут ли они выводить его на улицу, когда придет настоящая зима.

Бабушка обычно не рассказывала мне истории, соседская сплетня оказалась одной из первых. Она даже отложила кухонное полотенце, которым вытирала чашки. Баба Тася была той еще чистюлей, ее взгляд лишался человечности каждый раз, когда она видела, как я забрасываю брюки на постель, приходя из школы.

– Да как не кормить, он же помрет.

– Конечно, помрет. Алкоголик проклятый.

– Так чего, ему не помогать что ли?

– Не всем можно помочь. Кто нуждается, тот пусть помощь и получает, а таким безнадежным – что об стенку биться.

До меня начинало доходить.

– Он что, умалишенный?

– Мозги все пропил.

Это, конечно, меня раззадорило, и я, прихватив баранок, побежал вниз снова. Толика-Алкоголика еще не увезли. Я сунул ему баранки

– Меня кстати Гриша зовут.

Он не растерялся и сразу выдал:

– Хрен до колен у Гриши, плакали бабищи.

Видимо, в его разрушающемся разуме оставались какие-то разорванные фразы, которые мозг выплевывал каждый раз, когда находил крючочек, за который можно зацепиться.

– А вас как зовут?

– Анатолий Викторович Богданов. А-на-то-лий Бо-гда-нов. Прописан в Московской области, в городе Зарницкий, улица Свободная, дом три, квартира пятьдесят четыре.

Он говорил намеренно четко, будто бы это была самая важная информация, которую я собирался ее записать. Мы с ним еще совершенно бессвязно поговорили, пока меня не начало одолевать беспокойство, что Толик-Алкоголик тут замерзнет. Зорька принесла мне удачу, так как вскоре появился дядя Виталик и завез его в квартиру. Бабушка не знала всей истории до конца: они забирали его не сразу после работы, ведь Виталик выходил из дома.

Когда я поднялся, бабка вышла ко мне с постным лицом.

– Сказала тебе, не связываться с ним.

– И чего?

– Слушаться меня надо.

Я махнул рукой и ушел в комнату. Баба Тася меня не пугала. Вскоре она зашла ко мне, и я сначала подумал, что она все-таки хочет развить конфликт. Но баба Тася сказала:

– Завтра бы нам в церковь сходить. Свечки поставить.

Я так и не понял, спрашивает ли она меня, предлагает или безапелляционно утверждает необходимость.

– Пионеры по церквям не ходят.

– Тогда не надевай галстук.

Я никогда не заходил внутрь церкви, видел только издалека купола и кресты. Я так и не понял, была ли моя мама коммунисткой в сердце, но по священникам она не ходила и икон не держала. Бабушкина Зарницкая церковь была белокаменной, гладенькой, как выбеленный потолок после ремонта. Ее украшало пять черных широких куполов, напоминавших мне изысканные блюда с огромными круглыми крышками из мультфильмов, которые повар горделиво снимал при подаче второго. А сверху, конечно, возвышались кресты, уводившие от гастрономических ассоциаций к мыслям о смерти и похоронах.

Внутри церкви меня сразу ударило запахом ладана, от него становилось душно, как в бане. Огонечки на свечах дрожали, посмотришь на них – и все плывет перед глазами. Со стен глядели грустноглазые иконы с некрасивыми людьми. Мы купили тоненькие свечечки, я хотел быстрее сунуть свою в нужный угол и пойти. Таинства меня не завлекали, хотя все располагало к ним. Моя тихая бабушка стала еще незаметнее, она будто исчезла перед величием Бога. Да и другие люди в церкви не казались таким уж значимыми.

Когда мы вышли, я подумал, что в церкви я и сам весь скукожился, будто бы из меня выкачали всю воду, только вот не из тела, а из самой моей сути. Все там блестело, золотилось внутри, это должно было вызвать у меня ассоциации с праздниками или дворцами, и я попробовал представить в стенах церкви веселого короля. Но и он в моем воображении, оказавшись внутри, становился хмурым.

– Понравилось в церкви? – спросила баба Тася.

– Не-а, сложно там как-то, – честно сказал я.

– А я сама ничего не понимаю. Мне как-то давали Библию почитать, но я мало запомнила. Хожу туда и не всегда знаю, кто на иконе изображен. Я и молюсь по-своему, но чувствую, что он слышит и защищает меня.

– А чего только тебя?

У спокойной и хмурой бабы Таси промелькнули вдруг живые резвые эмоции, она раздражилась.