Все время, пока тетя Ира слушали с мамой радио, я просидел на кухне. Приходили ужинать соседи, молодая пара, которая все равно для меня состояла из дяди и тети, оба счастливые, в них чувствовалось биение жизни. Оно и правда, жизнь трепыхалась внутри тети Нади, и они только сегодня узнали об этом наверняка. Мои молодые соседи не верили приметам, поэтому рассказали мне эту новость и угостили тортом. В моей голове быстро родилась ложь, что я скажу маме, будто бы засиделся на кухне из-за неожиданного чаепития. Когда она вышла, я уже полчаса размазывал по тарелке последний кусочек.

Мама, как орел, заметивший мышку, стремительно метнулась к столу и выхватила его из моей ложки.

– Как покатался, ковбой?

– Супер, мы с Даней проехали весь центр, это правда самый лучший подарок, я теперь буду самым быстрым в классе.

В моей лжи не было абсолютно никакого смысла, я мог без смущения сказать, что катался один, но я уже настроил себя скрывать правду, поэтому не удержался.

Мама подняла указательный палец:

– Запомни, сынок, главное – не скорость, а качество, – она сама посмеялась над шуткой, думая, что, кроме нее, ее здесь никто не оценил.

– Так что будь осторожнее на дорогах, – добавила она серьезно.

– Сама будь, я слишком быстрый, чтобы меня успела сбить машина.

– А я и коньком по капоту могу врезать, так что не надо мне тут.

Мама любила поиграться, начиная со мной дурашливый спор. Иногда она так заводилась, что даже обзывала меня, в такие моменты она казалась моей ровесницей. Впрочем, она всегда утверждала, что не критично старше меня, девятнадцать лет – не такая уж большая разница. Но сейчас ни в ее интонации, ни в ее глазах не блистал огонек.

Я попробовал его разжечь:

– Кстати, я уже быстрее тебя, до меня сплетни про соседей доходят первыми.

– Да? – сказала она без настоящего удивления, – Тогда пойдем-ка в комнату, расскажешь мне.

Мамина растерянность длилась всего вечер. На следующий день она уже снова стала бодрой и цепкой ко всем словам. Я знал, что мама несколько раз была в районной поликлинике, но ее это не особенно сильно беспокоило, поэтому и я переключил все свое внимание на то, чтобы прыгать с ребятами с гаража на гараж.

Как-то я подслушал мамин телефонный разговор. Ее голос был тихим, но крайне возмущенным, поэтому я остановился узнать, что ее так беспокоит.

Она говорила в трубку:

– Мне уже пунктировали кисту, а она опять растет! Да, я схожу еще раз, пусть потыкает в меня иголкой снова, но если она в который раз наполнится, то я попробую поискать другого врача. Игнатьев с нашего выпуска вроде бы работает в больнице.

Я не знал, что такое киста, но отчего-то в голове у меня всплывали ассоциации с белыми слюнявыми гусеницами. Я надеялся ошибиться, потому что вовсе не хотел, чтобы моей маме «пунктировали» этих гусениц, даже если они были не настоящими, а лишь отдаленно напоминали их. Я поспрашивал у друзей об этом, и Мишка сказал, что у его дяди от пьянства надулось огромное пузо, в котором скопилось много воды, и врачи протыкали его большим шприцом, чтобы откачать ее. Это и называлось пункцией. Мама была спортсменкой, и живот у нее казался плоским и твердым, то есть совсем в ином агрегатном состоянии, чем вода. Я умел проводить аналогии и понимал, что болезненная жидкость может скрываться где угодно в ее организме.

Но я все равно продолжал прыгать по крышам, кататься на велосипеде, ссориться и снова мириться с друзьями и слушать «Аквариум». Но по ночам перед сном в мыслях всплывали непонятные жидкости, иголки и гусеницы, и я еще долго смотрел на мамин бутылочный силуэт на соседней кровати. Иногда я начинал бояться, случайно наткнувшись взглядом на гнилые листья, пустые банки, выдернутые из земли корешки. Один раз Мишка плевал в грязную вязкую лужу, ее болотную гладь постепенно покрывали белые пузырьки. У меня не нашлось бы внятного объяснения, зачем он это делал, но я почти был уверен, что Мишка бы и сам мне не ответил. От такой картины меня затошнило, зашатало улицу перед моими глазами, будто бы я был девчонкой из прошлого (не того, где они ложились под танки вместе с мужчинами, а из более далекого, дореволюционного и светского), а в луже плавала не слюна, а вырванные глаза или щенячьи лапки.

Я соврал Мишке, что пообещал маме помочь вымыть окно, и побежал домой. Сине-зеленый от тошноты, я сидел в комнате и ждал ее. Я не пытался успокоить себя, наоборот, придумывал еще более отвратительные образы, чтобы не сгладить свой эмоциональный заряд и решиться спросить обо всем у самой мамы.

Она пришла с тренировки вся какая-то расхлябанная, не держала осанку и все терла левое плечо.

– Гришка, слазь на шкаф и поставь коньки в коробку, – сказала она, подталкивая стул ногой. Мне это не составляло никакого труда, но раньше мама всегда делала подобные вещи сама, шкаф не казался высоким, ей достаточно было протянуть руку.

– А то я, кажись, повредила мышцу на тренировке. Она уже давно побаливает, подмышку тянет при нагрузках, но сегодня совсем разболелась. Мне кажется, она даже немного опухла.

Мамино пояснение дало мне надежду, что все мои гусеницы и грязные лужи – лишь моя глупая фантазия. В поврежденной мышце на руке не могло быть ничего страшного.

– Значит, ты заболела растянутой мышцей? Так и болеешь ею, да?

– Я же тебе не доктор, чтобы все знать. Может, растянула, может, разорвала, а может быть, это даже разорватус мускулис вульгарис.

Когда мама хотела обозначить что-то заумным термином, она переходила на свой выдуманный латинский. К каждому слову мама добавляла прилагательное «вульгарис», и я уже понимал, что оно обозначает «обыкновенный».

Я не знал, пунктируют ли растянутые мышцы и бывают ли у них кисты, но, видимо, оно было так. С маминой профессией подобные повреждения не казались новинкой. Страшные образы оставили меня и приходили только от периодической бессонницы.

Как-то к нам в гости приехала баба Тася. Она редко навещала нас, да и сама мама ездила в соседний городок Зарницкий из своего прошлого только по праздникам и в сезон посадки огорода. У мамы были прохладные отношения с бабушкой, хотя откровенных конфликтов я припомнить не мог.

Баба Тася с порога сказала:

– Еще больше похудела! И бледная как моль сидишь.

Я посмотрел на маму и увидел то, что не замечал весь этот час: баба Тася была права.

Мама с бабой Тасей целую неделю куда-то ходили вместе. Я не любил это время, потому что мне пришлось уступить свою кровать и спать на раскладушке. Зато тревожился меньше, чем если бы самостоятельно осознал мамину бледность: теперь она находилась под хмурым бабушкиным крылом.

В тот вечер, когда мы должны были проводить бабу Тасю на остановку до Зарницкого, она сказала маме:

– Нужно собирать деньги.

Мама отмахнулась от нее рукой.

– Какие деньги, мам? Я просто обследуюсь, меня государство вылечит за свой счет.

– Тамара, если будут оперировать, нужно собирать деньги, – упрямо повторила бабушка.

Когда мы шли с мамой вдвоем от остановки, я надеялся, что она заговорит о щекотливой теме сама. Наш путь лежал через аллею, и каждый раз, когда мама выплывала из-за ребристых теней от деревьев на свет, мне казалось, что она должна заговорить серьезно. Но отчего-то мама все болтала только о чемпионате по волейболу, а она ведь даже никогда не играла в него, и я вообще не мог припомнить, чтобы она раньше испытывала какой-либо интерес к этому спорту.

Я прервал ее, когда она рассказывала про казахскую команду.

– Тебя будут оперировать? Это все из-за анемии?

Я прочитал в газете: если ты бледный, это значит, что у тебя анемия. Хотя, возможно, связь была и обратной. Статья призывала к тому, что стоит об этом задуматься.

– Да какая операция, а?! – воскликнула мама, будто разозлившись на меня. Но она быстро смягчилась. – Да, лягу ненадолго, просто обследуюсь, ведь в больнице же это проще и надежнее сделать, чем по поликлиникам ходить. Но не буду скрывать, анемия у меня таки есть.