– Она когда принесла весть о тебе, мы же даже не знали, кто отец, не признавалась.

– А я думал, что хоть вы откроете мне эту тайну.

– Кандидатов было много. Ее до дома провожал то один, то другой, она, дура, только смеялась и каждого объявляла женихом.

Он, проклятый уголовник, алкоголик и туберкулезник, смел еще оскорблять мою маму, думал, что это сойдет ему с рук. Мое лицо обдало жаром, так, будто я все-таки выпил водки, я представил, как кинусь на него, заставлю ответить за свои слова. Еще бы звоночек, и я бы сделал это. Меня так поразила эта мысль, что я поначалу даже ничего не ответил ему.

Дед отвернулся от меня и потянулся к своей рюмке.

– Если бы не шлялась по мужикам, то не заболела бы по женской части, подцепила что-то наверняка от них на сабантуе и в расплату в могилу слегла.

И тут я кинулся на него с кулаками, дед уронил рюмку и чуть не слетел с табуретки.

– Тварь! Она болела! Просто болела, потому что так случается! Она не была виновата ни в чем! Безмозглая тупая скотина!

Я так кричал, что совершенно не мог ожидать от себя даже в детстве, когда дрался с детьми во дворе. Тетя Ира объясняла мне, что ей просто не повезло, такое могло случиться с любой женщиной, некоторые болезни приходят безо всякой причины, известной науке, и смерть забирает людей не за что-то, она порой бессмысленна и неумолима. Я бил деда руками и ногами, ничего не чувствуя и не слыша, пока вдруг не смог пошевелиться, оказавшись прижатым к столу с заломанными локтями. Я дергался, но в его с виду дряхлом теле оставалась мужская сила, которую я даже в ярости не мог перебороть. На белой скатерти, заляпанной маслом от шашлыка, расплывались темные пятна прямо передо мной, мое мгновенно суженное сознание стало возвращаться ко мне, и я понял наконец, что это моя кровь, стекающая с лица. Ее вкус обнаружился и во рту, щека слева горела, плечи, казалось, вот-вот выедут из своих суставов, и несколько болезненных отметин еще горели по моему телу.

– А тебя я жизни научу, ой, как научу, – послышался голос деда надо мной. Он говорил спокойно, но я чувствовал кипящую злость внутри него. Где-то рядом вздыхала и охала бабкина тетка, ночная птица не испугалась нас и по-прежнему насвистывала мелодию. Мой гнев постепенно сменялся стыдливым страхом, и я надеялся, что мои глаза мокрые только от ударов по лицу.

– Ты у меня научишься уважению, – он дернул меня за руки, и я подумал, что суставы в плечах все-таки не выдержат. Я попробовал еще раз вывернуться, но в этот раз вышло даже слабее.

– Володь, парню четырнадцать лет, поздновато для таких мер, – примирительно сказал Михаил Львович.

– Никогда поздно не бывает, сам знаешь.

– Да что ты, подмять его под себя хочешь? Слабаком вырастет. А что тебя уважать стоит, думаю, он начинает понимать постепенно.

– Начинает понимать? Начинаешь, тебя спрашиваю, понимать?

Он сильнее прижал меня к столу. Гордость, вредность и обида за маму боролись во мне с желанием высвободиться, но ничто не побеждало, поэтому я продолжал молчать, чтобы не начать оскорблять его и не прогнуться под дедовским напором.

– Володя, ради всего святого, это же Томин сын, – послышался даже в такой ситуации спокойный голос бабы Таси. Она говорила тихо, но слова ее звучали особенно ясно и важно.

– Иди мой посуду. Это только наше с ним дело.

Дед выругался, а потом ослабил хватку. Я выпрямился и быстро выбрался из-под него. В темноте я не мог рассмотреть, остались ли у него хоть какие-то следы от моих побоев, но дышал он тяжело.

– Прогуляйся, подумай, а потом мы с тобой еще поговорим.

Я попятился назад, не выпуская деда из вида, а когда отошел на безопасное расстояние, ринулся в сторону калитки. Мне не так хотелось убежать от побоев, сколько оказаться как можно скорее где-то вдалеке от всех них.

– Гриша, подожди! – услышал я голос бабы Таси за спиной, но останавливаться я уже не стал.

Я замедлил бег только в перелеске между дачей и городом, когда миновал все дома на садовых участках и скрылся от людей. Щека больше не кровоточила, губа распухла, синяки на теле не казались пугающими. С таким же результатом я мог свалиться и с дерева. Обида не проходила, я жалел, что у меня не вышло отмутузить его хорошенько, поэтому я думал, что наша с ним война еще не закончена. Я решил выбросить его вещи из окна и пустить слух, будто бы в тюрьме его опускали.

Но домой идти не хотелось. Я знал, что если бы я пришел к Боре, каждый бы, кого я встретил в квартире, поворчал по поводу моего позднего визита, но никто бы не стал меня выгонять. Мне не составило бы труда и остаться у него ночевать, и вытащить его гулять на всю ночь. Но оказалось, не он был нужен мне сейчас. Я повернул к Надиному дому.

Когда ее отца не было, я уже несколько раз заходил в гости в ее квартиру, где царил вечный бардак, знал ее окна, сейчас в ее комнате еще горел свет. Надин отец должен был быть дома, я не мог туда заявиться просто так. В книгах иногда кидали камушки в окошко, призывая друзей выйти, но на ее окне уже была трещина, заклеенная лентой, и мне казалось, это может закончиться нехорошо. Я топтался возле ее дома, размазывал пыль по своим кроссовкам, не мог устоять на месте. Надя не выглядывала в окно, хотя мне казалось, что от меня искрит, как от грозовой тучи, она не может не заметить мое присутствие. Потом мне вдруг пришло одно очень просто умозаключение: ее отец мягкий слабовольный человек, он не будет ругать меня за ночной визит, а разрешит Наде выйти.

Так и вышло. Я позвонил в дверь и стоял, прижавшись к стене, чтобы в глазок было не разглядеть моего лица, только макушку, в которой нет ничего подозрительного. Послышалось тихое шарканье тапок ее отца, и прежде, чем он успел спросить, кто это, я затараторил.

– Здравствуйте, это Гриша Нещадимов, я друг Нади. Простите, пожалуйста, что беспокою вас так поздно, надеюсь, что вы еще не спали. У нас телефона нет, а мне срочно нужно кое-что Наде передать, а завтра ранним утром я уезжаю и уже никак.

Только бы он не спросил, что именно я хотел передать, рациональной лжи я бы сейчас не смог выдать. Он растерялся, пришлось ждать, пока он ответит, а секунды для меня теперь превратились в минуты.

– Гриша, здравствуй. Ты заходи, конечно, мы как раз чайник только вскипятили…

Я его перебил.

– Спасибо большое, но мне на пару минут, Надя же выйдет сюда сама?

– Ну если на пару минут.

– Пап, это что, ко мне?

– Наденька, к тебе Гриша в гости пришел. То есть не в гости. Ты выйдешь на пару минут к нему?

Ее шаги были тяжелыми, хотя сама она и казалась лёгонькой, это выходило от ее излишней важности. Дверь наконец-то открылась, и она оказалась за ней одна, в коротких беговых шортах и огромной застиранной рубашке, наверное, раньше принадлежавшей ее отцу.

– Вот это морда, звездец.

Мне, конечно, хотелось, чтобы он сказала что-то более ласковое, мне нужно было рассказать ей о том, как мне плохо, она бы послушала, может быть, даже погладила. Лицо больше почти не болело, но у меня по-прежнему все крутило в груди от слов деда, и оттого, что мне казалось – теперь он разрушил всю мою спокойную жизнь. Мой взгляд цеплялся к ее кукольным губам, я пытался посмотреть ей в глаза, но все время соскальзывал к ним. На секунду ей все-таки самой удалось поймать мой взгляд, она смотрела на меня очень серьезно, и я, наконец, подошел к ней и поцеловал ее, схватив за талию и прижав к себе сильнее, чем мне думалось. На моей губе была трещина, как у нее, когда я увидел ее впервые, на ней собралась кровь, поэтому я сразу проник в нее языком, чтобы прикрыть свою ранку. Она целовалась со мной, наверняка все же чувствуя соленый вкус во рту, а я уже не только тянул ее к себе, сам навалился на нее, прижал к двери. Мне ужасно хотелось снять с нее шорты, но несмотря на то, что она обнималась со мной добровольно, вряд ли бы она позволила сделать это с ней в ближайшие годы. Я целовал свою Надю, бывшую отличницу, которая хотела стать искусствоведом, совсем не так, как я себе это воображал. Я сам ее отпустил и сделал шаг назад.